Последние потрясения в Украине остро поставили вопрос об идентичности во взаимоотношениях между государством и обществом. До начала украинских событий на территории бывшего СССР существовало равновесие в общественных оценках действительности. Оно было не слишком устойчивым, но основывалось на консенсусе, который, в свою очередь, опирался на обстоятельства, вызванные распадом Советского Союза. То есть и общество и власти новых независимых государств согласились, что распад был неизбежен, на этом основании границы бывших советских республик приобрели легитимность. Немногие исключения – конфликты в Молдавии, Азербайджане, Грузии, Таджикистане, только подтверждали общее правило о том, что необходимо соблюдать консенсус. Выражением этого консенсуса стала стабильность, которая подразумевалась в контексте консервации как межгосударственных границ, так и внутренних отношений в странах.
Поэтому на пространстве бывшего СССР стабильные страны стали считаться успешными безотносительно результатов их развития и специфических особенностей организации. Все стабильные страны разделялись по своим характеристикам – от государств с рыночной экономикой и сильной вертикалью власти – Россия, Казахстан, Азербайджан, до тех, кто предпочел сохранить советские принципы организации – Беларусь, Узбекистан и Туркменистан. Соответственно нестабильными считались те страны, которые в разное время прошли через внутренние и иногда внешние конфликты, как в начале 1990-х – Молдова, Грузия, Таджикистан, так и позднее, в 2000-х – Украина, Киргизия.
По сути, все страны в той или иной степени постепенно адаптировались к новым условиям жизни при капитализме, кто-то через модернизацию, кто-то через консервацию. Модернизация также бывает разная – от сконцентрированной исключительно на экономике, как в Казахстане и России, до политической модернизации с элементами либеральной демократии – Киргизия и Украина. Консервативные подходы также отличаются друг от друга. С одной стороны, Беларусь с ее специфическим государственным капитализмом, но относительно открытой экономикой. С другой – Узбекистан и Туркменистан с их закрытыми экономиками и тотальным контролем над жизнью общества.
Но общим для всех стран является наследие Советского Союза. Мы все вышли из одной шинели и пытаемся балансировать между понятным прошлым и не очень ясным будущим. Именно то обстоятельство, что советское прошлое было понятно большинству граждан, и способствует в настоящий момент росту широкой общественной ностальгии о большой грозной Советской империи.
Общество сегодня делится на две неравные группы. С одной стороны, социально активная часть общества, которая вполне адаптировалась к новым условиям. С другой – неактивное в социальном плане население, которое чувствует себя не слишком комфортно. Дело в том, что в таких странах, как Россия и Казахстан, сравнительно невысок уровень социальной политики.
В этом смысле мы скорее соответствуем раннему этапу развития капитализма. В любом случае нам далеко до стандартов социальной политики современных западных государств. Этому есть свое объяснение. Потому что капитализм – это не просто свободная торговля. Это общественно-экономические отношения. И после социалистического эксперимента, который кардинально изменил систему общественных отношений, естественным образом происходит восстановление тех правил, которые типичны для остального мира. Соответственно, имеет место и социальное расслоение общества.
С этой точки зрения переход к более ответственной социальной политике – это скорее вопрос будущего развития новых капиталистических государств. Это в том случае, если представить, что мы в определенной степени повторяем основные этапы капиталистического пути развития. Условно говоря, от Англии XIX века времен промышленной революции до Германии начала XXI века с ее социальным государством. Конечно, такая оценка является большим упрощением, но тем не менее развитие капиталистических отношений в наших условиях было связано и с первоначальным накоплением капитала и конфликтами вокруг собственности. То есть мы все равно двигаемся в указанном направлении – от раннего к позднему капитализму. Просто все это происходит гораздо быстрее.
Однако в то же самое время значительная часть общества в постсоветских странах в своих оценках действительности ориентируется на две известные ему модели социального государства одновременно. Во-первых, на западноевропейскую социальную модель, о которой, к примеру, у нас в Казахстане есть четкое представление благодаря множеству эмигрантов, которые переехали жить в ту же Германию. Во-вторых, на опыт социальной политики ушедшего в прошлое Советского Союза, который по прошествии времени многими идеализируется в сравнении с существующей действительностью. Соответственно, вполне логично, что для этой части общества свойственны одновременно ностальгия об СССР и критическое отношение к либеральной экономической политике, которая ассоциируется с капитализмом и ведет к расслоению общества, заставляет обычных граждан бороться за жизнь.
Но образ бывшего СССР все же абсолютно доминирует в восприятиях действительности больше, чем западное социальное государство. И дело не только в советской социальной политике, которая обеспечивала относительно равные условия существования. Дело также в принадлежности к могучей империи. То есть люди не просто были равны, пусть и на очень низком уровне. Империя обеспечивала населению чувство сопричастности к большой политике. Кроме того, империя избавляла от фобий, связанных с межнациональными конфликтами, и общим чувством нестабильности. Она же решала многие проблемы, среди которых необходимость самостоятельно решать проблемы выживания в конкурентном мире. Поэтому зависимая часть общества склонна идеализировать империю.
Собственно, последний взрыв энтузиазма в России в связи с украинскими событиями, это отражение острой общественной ностальгии по погибшей империи. По этой же причине российскую политику в отношении Украины сегодня поддерживает и часть населения в государствах СНГ, не только те, кто верит в идею «русского мира», но и представители местных государствообразующих этносов. К примеру, в Казахстане Москву поддерживают также многие казахи. На первый взгляд это выглядит парадоксально, потому что большая часть казахского населения, как и многих других в разных государствах СНГ, крайне сдержанно, если не негативно, относится, например, к самой идее аннексии Крыма.
В определенной степени тех, кто поддерживает российскую политику можно понять, они видят в новой политике Москвы первый шаг к восстановлению прежней многонациональной империи. Они убеждены, что та империя больше отвечала интересам Казахстана. Они не против государственного суверенитета и не хотели бы его потерять. Но они полагают, что только в тесном союзе с Россией Казахстан может не только сохранить свою полученную самостоятельность, но и стать частью мощного объединения, которое имеет собственный вес в мире, какой был у СССР. Хотя очевидно, что это весьма идеалистическое представление о действительности. Проект вроде СССР и суверенитет – вещи взаимоисключающие друг друга.
И, что немаловажно, сторонники СССР весьма критично относятся к Западу. Поэтому геополитическое выступление Москвы против Запада встречает у них поддержку на всем пространстве бывшего Советского Союза. Отсюда часто высказываемые ими аргументы, что в одиночку Казахстан пропадет, а вместе с Россией он сможет стать сильным. Надо отметить, что такая точка зрения исходит из определенных сомнений относительно возможностей Казахстана построить самостоятельное государство.
Парадоксально, что их критический настрой по отношению к казахстанской государственности совпадает с аналогичным отношением российских радикалов, для которых несостоятельность государств на территории бывшей Российской империи и СССР является одним из главных идеологических постулатов. И здесь скрыто очень большое противоречие. Потому что для российских радикалов империя – это в первую очередь русский проект. Соответственно это не многонациональная империя в понимании апологетов бывшего СССР. Скорее это проект, близкий к идее строительства национального государства.
Напомню, что обычно на пространстве бывшего СССР традиционно идут острые дискуссии о природе государственного строительства. Вопрос в том, что именно строят наши многонациональные государства? С одной стороны, оказывается идея нации в гражданском понимании этого слова, когда все граждане являются частью нации. С другой – находится этническое понимание нации, когда к ней относятся только представители одной конкретной этнической группы населения.
Наиболее яркий пример такой дискуссии имеет место в Казахстане. Здесь представители местного национал-патриотического движения призывают ввести понятие казахской нации. По сути, это гражданское понимание нации, потому что согласно этому предложению представители национальных меньшинств вроде бы сохраняют свою идентичность – они остаются русскими или узбеками, но должны стать частью казахской нации. Но выглядит данное предложение совсем по-другому – в националистическом контексте. Из-за терминологического конфликта между формулировками казахская и казахстанская нации, эта идея воспринимается и ее инициаторами и остальным населением именно в качестве стремления усилить этническое содержание государственного строительства в Казахстане.
Не только мы в Казахстане оказываемся в таком сложном положении. Аналогичная ситуация складывается и в соседней России. Здесь также идет скрытое противостояние между идеей нации в ее гражданском понимании – россияне, и этническим пониманием нации – русские. Но сложность российской ситуации заключается в том, что де-факто по своей организации она все же является империей, пусть даже в меньшем масштабе, чем в рамках бывшего СССР.
Проблема здесь в том, что если Россия – это империя, то ей невыгодно переходить к национально-государственному строительству – строить русское национальное государство. Потому что это может оттолкнуть сторонников из числа других национальностей, а также спровоцировать среди них появление стремления к развитию аналогичных процессов национально-государственного строительства. Империя может быть привлекательной на идеологической основе, может опираться на военную и организационную мощь, но на этнической основе империю создать очень сложно.
Российская империя не была чисто этническим проектом. Скорее это был династийный проект, где доминирующий этнос мог быть точно таким же материалом для имперского строительства, как и зависимые от него народы. Поэтому политическая элита империи была многонациональна. В СССР также строили империю, опираясь на всех граждан страны, его элита также была многонациональной. Теперь же современная Россия оказывается между империей и национальным государством.
Любая династийная империя рано или поздно сталкивается с вызовом со стороны национальных движений. Прежние инструменты поддержания лояльности теряют свою эффективность и любой кризис приводит к тому, что вместо империи на свет появляются национальные государства с более или менее однородным населением. Так было с Австро-Венгерской и Османской империями. Но прежде чем это произойдет, должна появиться национальная идентичность у зависимых народов той или иной империи. Тогда вместо словацких крестьян, которыми управляют немецкие и венгерские аристократы, появляется словацкая национальная идентичность. Даже если ее представители не борются за независимость, так было в Австро-Венгрии, они все равно создают напряжение, которое затем в трудный момент раскалывает империю на части.
На Востоке все несколько по-другому, но и здесь, когда прежние формы зависимости перестают работать, тогда на первый план выходит национальная или религиозная идентичность. К примеру, в княжестве Хайдарабад, которое являлось самостоятельной территорией в составе Британской Индии, господствовало мусульманское меньшинство. Местный правитель-мусульманин управлял населением, которое состояло в основном из индуистов из народа телугу. После разделения бывшей британской колонии на Индию и Пакистан, Хайдарабад некоторое время сохранял самостоятельность. У него были армия и структуры управления. Однако мусульманскому правителю не удалось удержать власть, несмотря на мощный репрессивный аппарат. Привлекательность общеиндийской государственной идентичности оказалась сильнее. Для народа телугу она стала его знаменем.
Но этот пример не совсем показателен, потому что отношения в Британской Индии регулировали английские законы, главное место среди них занимали системы права, управления и избирательное законодательство. Именно благодаря им стало возможным появление на месте прежней британской колонии всего двух государств – Индии и Пакистана, к которым позже добавился Бангладеш, а не массы небольших национальных государств, с учетом всего множества народов в Индии. Во многом потому, что британские законы обеспечили функционирование системы самоуправления.
Именно самоуправление находится в основе гражданского понимания нации в Европе. Потому что самоуправление обеспечивает, в том числе, баланс интересов между этническими и субэтническими группами. На уровне парламента, который также часть общей системы самоуправления, обеспечивается представительство этнических меньшинств. В Индии местное самоуправление на уровне штатов обеспечило интересы разных народов. Вплоть до того, что в июне этого года часть народа телугу из бывшего Хайдарабада, который в Индии стал штатом Андхра-Прадеш, создала новый штат Теленгана.
Но все же для гражданского понимания нации необходима относительная однородность общества. Если оно не слишком однородно, то даже в условиях западной демократии возможно возникновение линий разрыва на национальной основе. На Востоке однородность общества крайне редкое явление и самоуправление западного типа тоже. Поэтому здесь централизованное сильное государство часто ведет к доминированию одной из общин. Так, в Ираке при Саддаме Хусейне доминировали сунниты, которые насчитывали только 20 процентов населения. Сегодня доминируют шииты (60%), а сунниты оказались на периферии жизни общества. В Сирии у власти преобладают алавиты, а сирийские сунниты ведут борьбу с режимом Башара Асада. В Турции курды ощущают свою идентичность и выступают против тюркизации, чтобы их не считали турками в гражданском понимании нации.
Характерно, что после распада многонациональной Османской империи именно гражданскую нацию Ататюрк сделал главной для новой Турции на оставшейся в ее распоряжении территории. Это помогло новой стране избавиться от фантомных болей, связанных с потерей части прежней империи. Но создало проблему курдского меньшинства, которое начало свою борьбу за идентичность. Тем самым желаемая однородность турецкого общества не была достигнута. Тем не менее Турция все равно сегодня государство-нация в западном смысле этого слова. Даже конфликт с курдами только подчеркивает этот факт.
Когда же пала Российская империя, на ее месте была создана новая империя – СССР, правда, на других идеологических основах. Большевики попытались организовать и возглавить процесс формирования национальных идентичностей на местах. Отсюда все многочисленные национальные республики, включая Усть-Ордынский Бурятский округ. Но сама идея была выхолощена и стала декоративной. При ослаблении Советской империи уже существовавшие национальные идентичности стали основой процессов национально-государственного строительства.
В СССР использовали русский народ в качестве инструмента имперского влияния. Именно на его основе, в первую очередь на базе языка и культуры, создавалась однородная среда, так называемый «советский человек». При этом в каждой национальной республике возникала русифицированная часть общества, которая примыкала к имперскому центру. Частично за счет обаяния русской культуры, частично за счет выгоды нахождения поближе к центру принятия решений и связанных с этим преимуществ. Обычно это были центральные города. Например, Ташкент в Узбекистане.
Но именно из этой среды часто выходили те, кто стал осуществлять процессы национально-государственного строительства, кто стал формулировать идеи национальной идентичности. То же самое было и в Австро-Венгрии, где немецкоговорящие славяне стали первыми, кто начал формулировать вопросы национальной идентичности. К примеру, национальное возрождение в Словакии началось с того момента, когда онемеченные славяне – жители города Прессбург (сегодня Братислава), собрались на горе Девин, где когда-то была старая крепость древних славян, и поменяли свои немецкие имена на славянские.
После распада СССР у новых властей в России было два возможных варианта действий. С одной стороны, они могли попытаться стать страной с европейскими правилами игры. Такую попытку предприняли российские либералы при президенте Борисе Ельцине, но она закончилась неудачей. В первую очередь из-за того, что в России не было институтов регулирования отношений между всеми уровнями государственной власти. Поэтому начались известные конфликты, весьма печальные по своей сути. И вполне логично, что в Москве в итоге установилась сильная централизованная власть.
С другой стороны, у России в 1990-х годах теоретически была возможность пойти по пути Югославии, которая начала вооруженную борьбу за объединение населенных сербами территорий в Хорватии и Боснии. Понятно, что у России было бы больше шансов на успех, потому что никто не смог бы оказать на нее такое давление, как это было сделано западными странами в отношении Югославии. Но в России интеллектуальное пространство в 1990-е годы было все-таки либеральным, поэтому никто не смог сформулировать идею борьбы за «русский мир», как это сделали сербы в борьбе за «сербский мир», и никто не смог возглавить ее реализацию.
Проблема была еще и в идеологии. Никто не мог четко сформулировать, за что именно надо вести борьбу. За всю бывшую империю, включая дальние ее окраины? Но все помнили печальный опыт СССР конца 1980-х – Тбилиси, Вильнюс, Баку и т. д. Кроме того, в России доминировало мнение, что все они являются обузой для ее экономики. Поэтому какой смысл было присоединять территории, от которых только избавились. Можно было также бороться по примеру Слободана Милошевича за отдельные территории по этническому признаку. Но это означало риск нарваться на санкции Запада и столкнуться с сопротивлением, которое могло затянуться. В 1990-х годах у российского истеблишмента не было ресурсов для ведения такой агрессивной политики. Немаловажно также, что последний вариант означал отказ от империи и переход к национальному государству. А это уже создавало проблемы для самой России, где также было много территорий с обостренными национальными вопросами.
Еще одно обстоятельство было связано с вопросами общественной организации. Тот же Милошевич не сам организовал начало сербского движения. Оно было вызвано интересами сербских общин на территории Хорватии и Боснии. Именно эти самоуправляющиеся общины и начали конфликт, который был поддержан радикальными элементами в армии и спецслужбах. На территории СССР не было таких общин, русское население не имело социальной организации. Советская власть ликвидировала крестьянские общины, вместо них были созданы управляемые из центра госпредприятия – совхозы. Поэтому значение имела не позиция общин, а мнение директоров. Именно директорский корпус (и в совхозах, и на производстве) и определял линию поведения возглавляемых им коллективов. А директора были несамостоятельны или отчасти коррумпированы. Единственное исключение – Приднестровская республика, которую создали «красные директора». Но здесь им пришлось иметь дело с невменяемыми молдавскими националистами из числа поэтов и писателей, с которыми было невозможно договориться.
Поэтому в Москве предпочли остаться в прежних границах, а после краха либерального эксперимента, а значит, и идеи гражданской нации де-факто Россия снова стала империей, просто в меньших границах и с либеральной экономикой. И это был вполне приемлемый вариант для государства и общества. В большей части общества с облегчением восприняли прекращение громких публичных конфликтов между центром и регионами, завершение открытой борьбы за власть и восстановление относительного порядка внутри страны.
По большому счету выдвинутый несколько лет назад известным российским либералом Анатолием Чубайсом тезис о либеральной империи вполне четко определял современный статус России. Такое определение позволяло достаточно тонко обойти существовавшее противоречие между западно-европейской идеей государства-нации с его институтами самоуправления и имперской сутью российской государственности.
В этом контексте либеральная экономика должна была стать связующим звеном между этими двумя моделями государственной организации, обеспечить компромисс. И сильная президентская власть никак этому не препятствовала. По сути, это было завуалированное признание либерала-практика, что в России невозможно реализовать западную модель государственного устройства.
Конечно, либералы-теоретики с этим никогда не согласятся. Для них западная демократия – это необсуждаемый идеал. Следовательно, нельзя подвергать сомнению его применимость к условиям постсоветских государств. Но практики лучше понимают ситуацию, которая далеко не всегда вписывается в теорию.
Вызов идентичности
Нынешний конфликт вокруг Украины создал принципиально новую ситуацию. Все выглядело так, что Россия начала борьбу за объединение территорий со своими соотечественниками. При этом все происходит почти по сербскому сценарию. По крайней мере, риторика соответствующая. Всплеск патриотизма в России во многом основывался на имперской идее. Здесь и восстановление справедливости, нарушенное в момент распада СССР, и негативное отношение к Западу и его политике. Но возникал вопрос: кого именно считать соотечественниками? И вот здесь для имперской идеи начинались очевидные трудности. Потому что конфликт разгорался, во-первых, по линии противостояния с украинской идентичностью, во-вторых, вокруг идеи «русского мира».
Парадокс здесь связан с тем, что украинцы традиционно рассматривались как часть восточнославянского единства, которая, в свою очередь, воспринималась как «русский мир». Отсюда оценка украинцев и белорусов как составляющих единое пространство, правда, занимающих несколько периферийное положение по отношению к центральной части. В царской России это обосновывалось известной формулой «великороссы – малороссы – белорусы». В современной ситуации среди российских радикалов дискуссия часто идет вокруг того, существует ли вообще отдельная украинская идентичность, следовательно, украинский народ и его язык? В то же время для государства как империи такая постановка вопроса раньше была неприемлема. Здесь считали, что Украина как государство должна быть единой частью имперского пространства, а вопросы идентичности – это проблема культурологии, и не стоит на этом акцентировать внимание.
Возможно, это и объясняет жесткую реакцию Москвы на свержение Виктора Януковича. Потому что российским властям стало очевидно, что второй майдан (первый был в 2004 году) приведет к потере влияния России на Украину в целом. В итоге в Москве приняли довольно спонтанное решение аннексировать Крым. И тем самым открыли что-то вроде «ящика Пандоры». Вопрос здесь даже не в геополитике и связанных с этим сложностях. Проблема в идентичности.
Потому что Москва поддержала в Украине тех, кто идентифицировал себя с бывшей империей СССР, а также с самой Россией. Отсюда российские флаги, отсюда требования о присоединении к России. В ходе тактического противостояния, которое привело к началу вооруженного конфликта на Востоке Украины, эта тенденция только усилилась. В результате действия Москвы привели к отделению украинской идентичности от российской. То есть большая часть украинцев оказалась потерянной для «большого русского мира». И это не только униаты с Западной Украины, которые являются предметом жесткой критики российской пропаганды за поддержку Бандеры, но и масса православных украинцев из центральных и части восточных регионов страны. Многие из них являются русскоязычными.
С идеологической точки зрения это шаг к построению национального русского государства. И в то же самое время, это шаг в сторону от империи, на которую в последние годы делала ставку Москва. Хотя формально широкая общественная поддержка, как в России, так и в соседних странах, обусловлена именно имперскими ожиданиями. Причем в качестве образца выступает образ Советского Союза, желание вернуться к прошлому величию. Соответственно, возникает парадокс. У различных групп поддержки современной российской политики, к примеру, среди части интеллектуальных элит национальных меньшинств, идеалистические представления о действиях Москвы. На самом деле речь идет о поддержке идеи русской идентичности и соответственно русского национального государства.
Характерно, что жесткость суждений в российском интеллектуальном пространстве относительно Украины и украинцев работает как раз на разрыв идентичностей – русской и украинской. Потому что окончательный отрыв Украины от «русского мира» будет означать крах идеи империи, ее идеалистического образа, связанного с Советским Союзом. Российские радикально настроенные интеллектуалы фактически живут в осажденной крепости, во враждебном окружении, они хотят ясности по принципу, «кто не с нами, тот против нас». Они стремятся избавиться от украинской обузы для «русского мира» почти точно так же, как российские либералы в начале 1990-х хотели избавиться от азиатских республик, которые могли помешать им на пути к европейской идеальной модели для России.
В любом случае это линия на разрыв. Мы не знаем, чем это закончится, но Россия сегодня де-факто ближе к национальному государству, чем к либеральной империи. В то время как мы в Казахстане, при всей парадоксальности этого утверждения, все-таки ближе к либеральной империи, чем к национальному государству.
Ключевое слово здесь все-таки империя. Потому что Казахстан, как и Россия, до недавних событий был чем-то вроде маленькой империи, осколка Советского Союза. Кстати, это распространялось и на лояльность граждан к государству. Несмотря на все известные сложности, государство в России и Казахстане было и остается непререкаемым авторитетом для большей части населения, невзирая на его национальное происхождение. Потому что для населения проще принять власть империи в сложносоставном обществе, где много разных этнических групп и всегда есть место для недовольства, а также потенциальных линий разрыва отношений, чем власть национального государства. Но еще проще, когда такое государство мини-империя проводит либеральную экономическую политику и стремится обеспечить внятные правила игры.
публикация из журнала "Центр Азии"
май-июнь 2014
№ 3 (91)