Лицо демократии

Евгений Пастухов

С окончанием холодной войны и присоединением подавляющего большинства стран бывшего социалистического лагеря к демократическому клубу, дискуссия о привлекательности демократической формы правления, казалось, должна была быть завершена. Победное шествие демократии в начале 1990-х годов явно показывало – мировое сообщество в целом согласилось с известным высказыванием Уинстона Черчилля, что хотя демократия не идеальный способ правления, но ничего лучшего политическая и философская мысль пока предоставить человечеству не может.

При этом на Западе исходили из того, что демократические стандарты универсальны и подходят для всех без исключения. Соответственно, когда представители западных стран касаются вопросов политического процесса в странах восточнее Бреста, то ими неизбежно ставится проблема недостатка демократии или несоответствия демократическим стандартам.

Неприятные вопросы возникают не только к Белоруссии, где по уверению США и Евросоюза правит «последний диктатор Европы», к России с ее вертикалью власти или республикам Кавказа и Центральной Азии. Практически любое государство, расположенное вне Европы и Северной Америки, может иметь те или иные трудности с демократизацией. Но больше всего их, конечно же, на Востоке, где так часто говорят о своей специфике и особенностях общественного и государственного развития. Восточные страны даже если и копируют западные демократические институты, тем не менее пытаются органично втиснуть их в рамки местной политической или культурной традиции.

Но в таком случае насколько правы американцы или европейцы, говоря о единых подходах к демократии? Можно ли успешно синтезировать западные политические взгляды с местной спецификой и традициями? Что несет демократия Востоку – преимущества или угрозу? И наконец, существует ли феномен неевропейской (не западной) демократии? Последний вопрос в настоящее время становится все более актуальным в восточных странах. Их население давно желает приобщиться к экономическим благам и политическим свободам, гарантированным демократией, но опасается, что процессы либерализации неизбежно приведут к чрезмерной вестернизации общества, кардинальному изменению социальных связей и организации семьи. Существенная перемена привычного образа жизни по вполне понятным причинам может настораживать и даже отпугивать консервативно настроенную часть восточного социума.

Именно поэтому в первой половине 2000-х годов в период так называемой демократизации Афганистана и Ирака по-американ­ски западная общественность с воодушевлением восприняла идею расширения границ демократии за счет территории традиционных восточных государств. Благодаря усилиям Запада политическая либерализация стала чем-то вроде модного тренда в политической жизни Востока. В Пакистане военный диктатор генерал Первез Мушарраф сначала позволил представителям влиятельных религиозных партий победить на парламентских выборах, а затем и вовсе снял мундир, превратившись в гражданского политика на посту президента страны. В Турции, несмотря на ограничения местных военных, к власти пришла религиозная Партия справедливости и развития во главе с Реджепом Тайипом Эрдоганом.

Политическая либерализация отчасти затронула и ближневосточные страны, в том числе Египет и Палестинскую автономию. Например, в Египте в 2005 году впервые за долгие годы сторонников радикальной религиозной организации «Братья-мусульмане» допустили к участию в парламентских выборах. В итоге они неожиданно создали довольно влиятельную оппозиционную депутатскую фракцию в законодательном органе страны. Одновременно в Палестине появилась должность президента, причем глава государства поделился частью своих функций с премьер-министром. Впоследствии на открытых и демократических парламентских выборах верх одержали представители палестинской радикальной религиозной организации ХАМАС. Под лозунгами социальной справедливости и борьбы с коррупцией они уверенно вырвали победу из рук правящего светского движения ФАТХ.

Собственно, благодаря усилению глобальных демократических тенденций в середине 2000-х годов во многом стали возможны и «цветочные революции» в ряде постсоветских республик: в Грузии, Украине, Кыргызстане, а также на Ближнем Востоке – «кедровая революция» в Ливане. Основной целью «революционеров» было ускорение темпов либерализации политической жизни стран. Киев тогда даже пошел на серьезный и рискованный эксперимент по изменению формы правления с президентской республики на президентско-парламентскую.

Между тем по мере военно-политических неудач США и их европейских союзников в Афганистане, на фоне вооруженного конфликта в Ираке и Палестине, политического кризиса в странах СНГ, международное сообщество стало более скептически относиться к американским планам по демократизации. Особенно, когда речь заходила о неспокойном Большом Ближнем Востоке, охватывающем страны от Северной Африки до Южной Азии. Критике подвергалось стремление Вашингтона провести ускоренную социально-политическую и экономическую либерализацию тех стран, которые в силу разных обстоятельств оказались не готовы к такому повороту событий. В качестве примера обычно приводили трагические последствия либерализации Алжира, результатом которой стала многолетняя гражданская война. Напряженная ситуация в Палестине, где так же, как и в Алжире, на демократических выборах победили исламисты, и разделение палестинских территорий между сторонниками ХАМАС и ФАТХа подтверждали опасения экспертов.

Неожиданно выяснилось, что элиты и общества многих восточных государств, даже если и стремились к либерализации, то по объективным причинам и ввиду специфики государственного развития не способны были ни по достоинству оценить преимущества демократических политических инструментов, ни найти им достойное применение. Проблема заключалась еще и в том, что на Западе по-прежнему исходили из универсальности собственных демократических подходов. Соединенные Штаты и Евросоюз преподносили свои методы и средства либерализации как бесспорные, вечные, незыблемые и оттого единственно правильные. Иная точка зрения и аргументация зачастую рассматривались как нежелание властей тех или иных стран преобразовывать общество по западным рецептам. И наоборот, любое встречное движение приветствовалось как приверженность демократическому прогрессу. Подтверждением тому является нынешняя ситуация в Мьянме, бывшей Бирме. Год назад власти этой страны объявили о роспуске военной хунты, а в апреле текущего на довыборах в парламент страны победила лидер оппозиционной Национальной лиги за демократию Аун Сан Су Чжи, которая с 1989 по 2010 год находилась под домашним арестом. Теперь военное руководство Мьянмы, еще недавно причислявшейся Западом к военным диктатурам, может рассчитывать на отмену санкций США и Евросоюза. Примечательно, что Вашингтон устами госсекретаря Хиллари Клинтон уже «сердечно поздравил народ Мьянмы с его демократическим выбором».

Безусловно, политика Запада, включающая поддержку демократических сил в ряде стран и насильственную либерализацию афганского и иракского общества, могла быть оправдана последующим установлением мира и/или экономического процветания. Действительно, сложно отрицать плюсы для глобальной безопасности от интервенции США и их партнеров по НАТО в Афганистан и Ирак. В первом случае был ликвидирован крайне жесткий режим афганского движения «Талибан», прямо или косвенно представлявший угрозу всей региональной системе безопасности. Во втором – произошло свержение непредсказуемого Саддама Хусейна, который проводил достаточно агрессивную внешнюю политику, жестоко подавлял любую оппозицию внутри страны и не стеснялся использовать химическое оружие против собственных граждан.

Кроме того, очевидно, что демократизация восточного общества так или иначе служила интересам афганских нацменьшинств или иракским шиитам в той же мере, что и интересам Запада. Если миссия последнего состояла в расширении границ демократии, не в последнюю очередь для успешной реализации своих геополитических и долговременных экономических задач, то цели афганских таджиков, узбеков или иракских шиитов заключались в легитимном усилении своих политических позиций в противовес прежним доминирующим группам – афганским пуштунам и иракским суннитам соответственно. Именно благодаря принесенной штыками Пентагона демократии шииты Ирака, являющиеся большинством в стране, впервые за современную историю этого государства смогли занять лидирующее положение в системе государственного управления.

В таком случае возможно, что произошедшие в Ираке и Афганистане межконфессиональные и межэтнические столкновения, раскол Палестинской автономии на два анклава, серьезный политический кризис в Кыргызстане и Украине явно свидетельствовали не столько о провале демократического процесса, сколько о неудаче проведенной за немыслимо короткий срок коренной реконструкции политических систем и форсированной либерализации.

 Всему свое время

Бурные и неоднозначные события «арабской весны» 2011 года вновь пробудили интерес к демократизации и общественно-политической либерализации стран Большого Ближнего Востока. По крайней мере, массовые протесты, которые весной прошлого года одновременно охватили государства Северной Африки, Персидского залива, а также Иорданию, Сирию, Йемен и отчасти Иран, выглядели так, словно либеральные круги региона выступили против авторитарных властей.

Такое понимание сути комплексных и еще не в полной мере оцененных событий «арабской весны», вероятно, связано с тем, что в обществе большинства ближневосточных государств сегодня появился консенсус относительно того, что представительная демократия является единственной альтернативой авторитарному типу правления. Вполне вероятно, впрочем, что такой консенсус был целенаправленно сформирован Западом. Видимо, не случайно Вашингтон на протяжении многих последних лет поддерживал различные арабские неправительственные организации, изучающие проблемы демократии в странах региона, неоднократно выступал с планами демократизации Ближнего Востока, которые включали в себя программы политической и социально-экономической модернизации.

Таким образом, Западу, похоже, удалось изменить отношение восточного мира к демократии. Если еще недавно лидеры стран Северной Африки оказывались в центре неразрешимой дилеммы – насколько хороша демократия для государства с традиционной восточной организацией и структурой общества (президент Египта Хосни Мубарак, к примеру, уверял, что либерализация неизбежно приведет к хаосу и трагедии по примеру Алжира и Палестины), то теперь вопрос ставится не о демократии как таковой, а скорее о глубине, охвате, масштабах и скорости либерализации.

Понятно, что одни страны, такие как Турция или Тунис, с их заметной вестернизацией, широкими политическими и экономическими контактами с Западом, готовы к более быстрой структурной трансформации. Другие, где по-прежнему сильны традиционные политические институты, например монархии Персидского залива или построенные по родоплеменному признаку Йемен и Ливия, могут лишь обозначить свое стремление к демократии за счет постепенного внедрения тех или иных соответствующих инструментов – появления Конституции, выборного парламента, разделения ветвей власти и так далее.

Между тем сегодня арабские либералы в большинстве своем выступают за быстрое проведение и углубление демократических реформ, полагая, что сопутствующие этому процессу проблемы всегда можно решить, как и любые другие «болезни роста». Перед их глазами явно стоит пример Турции, которую Запад неоднократно называл образцом демократии для государств Большого Ближнего Востока.

Стоит отметить, что правление религиозной Партии справедливости и развития, инициировавшей серьезные либеральные реформы, действительно совпало с выходом страны из экономического кризиса и бурным ростом экономики. Программа экономических и политических преобразований премьер-министра Эрдогана по сути превратилась в гарант высокой популярности его партии в турецком обществе и за рубежом. Поклонники Эрдогана в арабском мире указывают на прямую связь между политической либерализацией Турции и ее впечатляющим экономическим ростом, который сегодня позволяет Анкаре позиционировать себя в роли региональной сверхдержавы. По их мнению, именно либерализация турецкого общества привела к экономическому прорыву страны и повышению уровня благосостояния населения.

Сторонники ускоренной политической либерализации указывают и на другие примеры. Так, по их логике, Япония или Индия своими экономическими успехами тоже обязаны прежде всего стремительным либерально-демократическим преобразованиям. После Второй мировой войны реформы, проведенные по западным стандартам, в корне изменили жизнь этих восточных государств и их граждан. Больше того, бытует мнение, будто в основе процветания Токио лежит именно парламентская форма правления, которая более других содействует развитию демократии. Многопартийная система Японии и Индии обеспечивает высокую эффективность управления страной со стороны исполнительной власти и сохраняет над ней контроль, что уменьшает риск различных злоупотреблений со стороны властей и высших слоев общества.

Между тем опыт японского парламентаризма и устойчивость самой многонаселенной демократии мира можно считать во многом уникальным явлением. Необходимо помнить, что сильный парламент Японии и Индии – это искусственный, навязанный им извне инструмент, а не логическое продолжение демократических процессов, происходящих в государствах с начала XX века. В Индии Вестминстерская политическая система, введенная согласно конституции 1950 года после получения независимости, была оставлена в наследство бывшей британской метрополией, а демократизация японского политического режима стала результатом тотальных реформ в период американской оккупации.

Еще меньше обращают внимание на то, что индийцы и японцы всегда опирались на фундаментальные основы своей политической традиции. При этом скорость и масштабы проведения западных демократических реформ в середине прошлого столетия объяснялись тем, что от них зависело комфортное самочувствие политической элиты и поддерживающего ее большинства населения.

Поэтому с западной точки зрения японскую и индийскую политические системы сложно назвать демократическими. При всей многопартийности для них характерны доминирование одной партии – Индийского национального конгресса и Либерально-демократической партии Японии, чего нет ни в одной стране развитой демократии западного типа, а также семейственность и клановость. В отличие от клана Кеннеди, который вошел в американскую и вообще западную современную политическую историю как некое исключение из правил, семья Неру-Ганди по-прежнему оказывает серьезное влияние на жизнь Индии и ее общества. И хотя давно уже нет в живых основателя политический династии Джавахарлала Неру, от рук террористов погибли его дочь Индира Ганди и внук Раджив, за долгие годы представители семьи Неру-Ганди стали ассоциироваться с сильным патерналистским государством. Любопытно, что в мае 2004 года на парламентских выборах ИНК победил во многом еще и потому, что партию возглавила вдова Раджива и невестка Индиры, итальянка по происхождению, Соня Ганди. Кроме того, на фоне не совсем удачной реформы в экономической сфере индийцы вспомнили о партии, которая выступает за сильное государство, способное обеспечить социальные гарантии.

В демократической Японии тоже нетрудно обнаружить следы семейственности и даже наследственности в политической жизни. Так, один из недавних премьер-министров страны Синдзо Абэ носил прозвище Принц, поскольку его дед Нобусукэ Киси был одним из отцов-основателей ЛДП и членом правительства. Двоюродный дед Абэ – Эйсаку Сато в свое время тоже возглавлял кабинет министров.

Стоит отметить, что клановость в ЛДП и ее почти монопольное правление страной всегда вызывали на Западе опасения относительно демократичности самого японского общества. Однако японцы не видят в сложившемся положении никакого противоречия. Политические процессы в государстве проходят в строгом соответствии с японскими представлениями о демократии, для которой характерно следование традициям в политике. Например, выборы главы партии, который потом может возглавить правительство, внешне проходят очень демократично, с публичной предвыборной кампанией. Но на деле будущий руководитель определяется, как правило, в ходе закулисных консультаций между лидерами фракций. Причем можно проследить четкую ротацию лидеров нескольких крупнейших фракций, которые становились премьерами. Отсюда неудивительно, что общество может довольствоваться премьером с самым низким уровнем рейтинга популярности. В 2000 году, после смерти премьер-министра Кейдзо Обучи, на его место был фактически «назначен» Иосиро Мори, рейтинг популярности которого равнялся 8 процентам. Встретить подобное в США или Западной Европе практически невозможно.

Формально стараясь уложить специфические методы правления в представления о демократии, на практике политическая кухня Японии базируется на чрезвычайно важном для государства и общества консенсусе элит. Понятно, что данный не совсем демократический принцип отчасти ограничивает премьер-министру поле для маневра, лишает его возможности лично формировать правительство и проводить самостоятельную политику. Однако он же гарантирует устойчивость и выживание всей политической системы. В свою очередь, политическая стабильность, понятные правила игры позволили Японии совершить фантастический экономический прыжок, вошедший в историю под названием «японское экономическое чудо».

Казалось бы, демократическая Япония демонстрирует мысль о первичности политической либерализации в экономическом процветании. Но следует подчеркнуть еще раз, что опыт Японии и Индии уникален. К примеру, аналогичная ситуация в странах Африки, где колониальная администрация также сыграла важную роль внешнего толчка в ускорении демократического развития, вызвала обратный результат.

Как известно, ускоренная извне политическая трансформация африканских государств привела к тому, что западные демократические институты были насильно объединены с традиционными формами управления. К примеру, с военной племенной демократией. В результате оставшиеся по форме европейские инструменты – институт президентства, парламент, судебные органы – наполнились местным содержанием. Более того, они сохранили такие недостатки, как трайбализм, клановость, закрытость системы и готовность различных общин всеми доступными средствами бороться за свои экономические и политические интересы. Демократия не смогла обеспечить законности и порядка и поэтому подавляющее большинство стран Африки сразу после получения независимости начали сползать в сторону авторитаризма. При этом их военно-политическое положение оставалось крайне нестабильным и неустойчивым. Как итог политическая жизнь стран африканского континента до сих пор сопровождается военными переворотами и кровопролитными гражданскими конфликтами.

Более наглядно подобную ситуацию можно описать не историей далеких африканских государств вроде Уганды, Гвинеи или Конго, а более близким к нам по географии и времени примером либерализации Таджикистана. Одним из важнейших итогов либеральных преобразований этой центральноазиатской республики стала дефрагментация государства и его населения по этническому и клановому признаку. Демократия и построение гражданского общества в Таджикистане началось с появления организаций, носящих откровенно этнический и региональный характер. Уже в конце 1980-х годов возникли земляческие объединения вроде «Лакай овози», «Возрождение Ягноба», «Тахористон», «Мехри Хатлон», «Самарканд». В последней переписи населения Советского Союза в статистических отчетах Таджикистана появились новые национальности и народности: лакайцы, конграты, минги, дурмены, катаганы и барлосы.

Таким образом, на закате правления тоталитарного режима и в преддверии демократических перемен таджикское население идентифицировало себя по самой простой и приемлемой на тот момент системе, основанной на принципе «свой–чужой». Соответственно и на демократических выборах голосовали не за ту или иную идеологию и программу, а исключительно за «своих». Примерно так же в Афганистане на президентских выборах кандидат Абдул Рашид Дустум – лидер узбекской общины – получил 13 процентов голосов избирателей, что равняется доле узбеков в стране.

Трагедия Таджикистана заключалась еще и в другом. В отличие от Афганистана или африканского Конго, где консолидация масс происходила по этнорелигиозному признаку и где с оружием в руках противостояли представители различных народностей, отличавшихся по языку, культуре и способам производства – кочевники и земледельцы (например, афганские пуштуны и узбеки, конголезские тутси и хуту), в Таджикистане в начале 1990-х годов в ожесточенную борьбу друг с другом за власть, земли и ресурсы страны включились говорящие на одном языке таджики. При этом они раскололись на кулябцев, ходжентцев, гармцев и каратегинцев. Противников узнавали не по политическим или религиозным убеждениям, не по партийной принадлежности, но по происхождению. Не было принципиально важно, что исламисты из Гарма и Каратегина выступали под демократическими и религиозными лозунгами, а кулябцы и ходжентцы – под антиисламскими. Довольно быстро партии и движения раздробились еще и на территориально-семейные кланы. Ходжентская область условно делилась на собственно ходжентцев (жителей Ходжента), канибадамцев, исфаринцев, аштцев. Все они являются так называемыми равнинными таджиками и до начала XX века были известны как сарты. Другую значительную часть жителей области представляли горные таджики – матчинцы, фальгарцы, пенджикентцы. Промежуточное положение между ними занимали уратюбинцы и ганчинцы. Кулябцы, противопоставляющие себя ходжентцам и каратегинцам, делились на шуробдарачи, бальджувани, дарачи, даштаки.

Таким образом, к началу демократических изменений таджики выглядели не единым народом, а совокупностью локально-территориальных общностей, региональные различия которых во время СССР так и не были преодолены. Независимость и сопутствующая ей либерализация усугубили противостояние региональных кланов. Общество оказалось не способно отстаивать свои экономические и политические интересы в рамках закона и демократического процесса. Ситуация стремительно вышла из конституционного русла и привела к кровопролитному вооруженному конфликту, в который активно стали вмешиваться внешние силы.

Безусловно, региональное и этническое противостояние характерно и для европейских Испании, Великобритании и Франции. Оно же лежало в основе раздела и ликвидации Югославии – последней носительницы имперского принципа в Европе. Другими словами, в развитых западных демократиях существует не менее болезненная проблема этниче­ского сепаратизма – баскского, шотландского и корсиканского. Межобщинные разногласия в Бельгии вообще привели к политическому размежеванию голландскоговорящих фламандцев и франкофонных валлонцев.

Между тем европейский способ преодоления подобных проблем довольно выразительно характеризует тот факт, что политическая система и политическая культура демократии западного типа позволяют политикам конкурировать прежде всего на уровне идей, прибегая к помощи эффективных демократических инструментов, а не демагогии и популизму. К примеру, бельгийским лидерам нет смысла энергично осваивать пространство площадей, вынося политику на улицы, как это происходит в Бишкеке или Киеве.

Выступая с общегосударственных позиций, западным политикам, как правило, нет необходимости акцентировать внимание на этниче­ских или каких-либо других отличиях своего избирателя, если, конечно, речь не идет о так называемых грязных предвыборных технологиях. Но, пожалуй, самое важное заключается в том, что борьба за власть там не означает автоматически получения контроля над распределением ресурсов государства и, соответственно, дополнительных экономиче­ских и политических преимуществ одних общин перед другими.

На Востоке, где в меньшей степени развиты частнособственниче­ские рыночные отношения или не развиты вообще, но превалирует административно-распределительная система, близость к власти зачастую означает более легкий доступ к получению экономических дивидендов. Таким образом, демократия на Востоке видится как один из инструментов, при помощи которого можно добиться качественного улучшения жизни, прежде всего для своей общины, этнорелигиозной группы, клана или племени. Именно поэтому в Ираке шииты сразу же попытались оттеснить от рычагов правления госаппаратом и армией суннитов, в Афганистане пуштуны противостоят таджикам, узбекам и хазарейцам, а в Таджикистане кулябский клан президента Эмомали Рахмона стремится к доминированию над остальными таджикскими кланами.

Сосредоточение в своих руках всей полноты власти в традиционном восточном государстве означает в первую очередь сохранение и выживаемость правящего класса. Отсюда вытекает и ожесточенность политической борьбы, когда цель начинает оправдывать любые средства. Поэтому сегодня в Ливии нефтедобывающий регион Киренаика объявил о своей автономии, племена кадаффийя, выходцем из которых был свергнутый лидер Джамахирии Муаммар Каддафи, продолжают упорно сражаться с отрядами самого многочисленного ливийского племени варфалла, представители которого пытаются занять доминирующее положение в стране. А они, в свою очередь, уже столкнулись с сопротивлением одного из племен, пытающегося получить контроль над крупнейшим нефтяным месторождением на западе страны в районе Себхе. Параллельно в Куфре продолжаются масштабные столкновения между арабизированными племенами зувайя и тубу – полукочевниками, относящимися к негроидной расе.

В подобной ситуации никого не удивляет, что лидеры берберских племен Ливии, получившие прекрасное образование в Европе и США, искренне придерживающиеся идей либерализации, по возвращении на родину вливаются в ряды берберских борцов за самоопределение и возглавляют незаконные вооруженные отряды племенных ополчений. Вооруженный конфликт в Ливии – это, по сути, политическая борьба, которая является лишь удобной формулировкой для защиты своих экономических и других интересов. Нечто подобное происходит в настоящее время и в Сирии. Правящая элита страны, преимущественно состоящая из алавитов, противостоит суннитам и активно использует против них наиболее подготовленные и хорошо организованные армейские подразделения, укомплектованные алавитами.

Точно так же представители различных кланов и племен легко вступают в борьбу за власть в Йемене. Так, несмотря на гарантии неприкосновенности, которые дал нынешний президент страны М. Хади Абдулле Салеху и его окружению, 7 апреля новое йеменское руководство сместило со своих постов большую группу гражданских и военных официальных лиц, поддерживавших прежнего главу государства. Первыми кандидатами на увольнение стали родственники Салеха – командующий ВВС и ПВО Салех аль-Ахмар и командующий президентской армией генерал Я. М. Абдалла Салех.

Удар Хади по йеменскому генералитету вполне оправдан с учетом местных реалий. Даже при том, что считалось, будто сам Хади близок к экс-президенту Салеху. Йеменское общество, как и любое другое, построенное на родоплеменной основе, – огромный бурлящий котел. Оно находится в постоянном движении, и армия всегда рискует оказаться втянутой в непрекращающиеся межплеменные и межклановые распри. Отстранение родни Салеха от управления самыми модернизированными и боеспособными частями йеменской армии, означает попытку Хади и его сторонников захватить инициативу в свои руки. Ведь в противном случае бывший президент мог надеяться, что будет по-прежнему оказывать влияние на военно-политическую ситуацию в стране через систему неформальных политических связей.

Вооруженное противостояние в Ливии и Сирии, обострение борьбы элит в Йемене вполне вписываются в схему восточной политической борьбы, где главным призом является не столько пост президента, сколько доступ к экономическим и политическим ресурсам государства, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Поэтому на Востоке оппозиционные партии и претендующие на власть элиты часто становятся инициаторами революционных движений. Иначе говоря, общественно-политическая система государств с восточной организацией общества базируется на политической конкуренции, суть которой, как правило, заключается в простой формуле: «победитель получает все». Весьма наглядно и доступно ее описал отец сингапурской государственности, первый премьер-министр Сингапура и лидер Партии народного действия (ПНД) Ли Куан Ю в своей книге «Сингапурская история: из «третьего мира – в первый»: «Наша политическая стратегия и тактика сформировалась в то время, когда мы боролись в оппозиции и в период, когда мы находились у власти. Политическая борьба походила на рукопашный бой без правил, в котором все приемы были разрешены, а победитель получал все. Мы научились не поддаваться нашим противникам, иначе они уничтожили бы нас».

Не менее ожесточенная борьба за власть наблюдалась и в пытающейся строить демократию Малайзии. Ситуация там усугублялась тем, что политической стабильности постоянно угрожали этнорелигиозные столкновения наподобие событий 1969 года. Тогда после всеобщих выборов, победила оппозиционная партия, костяк которой составляли этнические китайцы. В ответ малайцы-мусульмане атаковали китайцев. Таким образом малайское коренное население пыталось отстоять свое право самостоятельно распоряжаться судьбой страны, в которой оно во время британского владычества оказалось на позиции меньшинства. До сих пор для малайской Исламской партии установление шариата хотя бы в отдельных штатах страны, рассматривается в качестве логического продолжения политической борьбы, нацеленной на полное доминирование одной общины над другой.

Очевидно, что культура диалога не является сильной стороной многих восточных обществ, отличающихся этническим или религиозным разнообразием. В отличие от Запада, на Востоке нет места политике как искусству компромисса и взаимных уступок, зато существует постоянная и нередко ожесточенная борьба за власть. Веками различные народы и конфессии в рамках того или иного государства учились искать и находить общий язык. Между тем конфликт интересов был и остается неизбежным фактором политического процесса в разнородном восточном мире. К сожалению, нередко либерализация не может сгладить имеющиеся противоречия, поскольку отсутствует единое мнение по поводу легитимности целей и средств политического действия. Отсюда вполне понятны причины изменения позиции «Братьев-мусульман» в Египте относительно претендента на должность президента страны. Еще год назад члены организации заявляли, что не будут выдвигать из своих рядов кандидатов на высший государст­венный пост Египта. Но в апреле этого года «Братья-мусульмане» решили поучаствовать в президентской гонке и зарегистрировали своих кандидатов.

В случае избрания президентом Египта представителя «Братьев-мусульман» или ее сторонника организация получит почти абсолютную власть в стране, объединив в своих руках законодательную и исполнительную ветви. Не исключено, что руководство «Братьев-мусульман» как раз этого и добивается. Здесь нужно отметить, что победившая на парламентских выборах Партия свободы и справедливости – политическое крыло «Братьев-мусульман» – фактически монополизировала работу в Конституционной ассамблее, которая занята разработкой новой конституции страны. Пикантность ситуации в том, что работа над новым основным законом страны продолжается едва ли не силами только активистов ПСС. Члены светских партий, представители коптской христианской церкви, женских и либеральных движений бойкотируют ее деятельность в знак протеста против доминирования ПСС и ее сторонников. Интересно, что Великий имам «Аль-Азхара» шейх Ахмед аль-Тайеб отозвал своего уполномоченного в связи с тем, что «ассамблея в ее нынешнем составе отражает интересы не всего египетского общества, а лишь его отдельной религиозной группы».

Не исключено, что определенная часть египетского общества поддержит кандидатов от религиозных партий. Консервативное большинство населения, опасаясь ухудшения политической или экономической ситуации, готово голосовать за стабильность, мир и порядок. А значит, выберет тех, кто будет выглядеть более убедительным. Проблема в том, что обеспечить стабильность новые власти могут зачастую лишь посредством ужесточения режима, за счет отказа от прежних либеральных завоеваний. Можно вспомнить, что нынешний президент Украины Виктор Янукович первым делом предложил отказаться от парламентской формы правления и вернул часть утерянных главой государства полномочий.

Примечательно, что в самой густонаселенной демократии мира – индийской республике – происходили схожие процессы. Демократия в Индии скрывает традиционное социальное положение, когда представители высших каст, брахманы и кшатрии, различные махараджи занимают высокие государственные посты и владеют крупным бизнесом. При этом роль каст особенно велика при выборах в парламент штатов. Кастовый фактор в современной Индии можно назвать наиболее ярким проявлением групповой политической солидарности, когда не столько превалирует индивидуальный выбор, сколько приходит в действие традиционный механизм определения «свой–чужой». Представители той или иной касты голосуют с оглядкой на выбор своего старейшины, тем самым от смены политической ориентации фактически одного человека или его семьи напрямую зависит массовое изменение характера голосования всей группы.

Постоянные межэтнические и межрелигиозные конфликты угрожали углублением дефрагментации индийского государства и общества. Отсюда и известный парадокс, заключающийся в том, что премьер-министр Джавахарлал Неру использовал демократический фасад, чтобы действовать как типичный восточный правитель. Только в таких условиях его правительство могло обеспечить стабильное политическое и экономическое развитие Индии, с ее множеством этносов, религий, языков, кланов, каст, социальных групп и их интересов. Несмотря на существование так называемой Вестминстерской политический системы, аналогичной британской, согласно которой конституция наделяла президента страны всей полнотой власти, глава правительства вскоре стал целиком осуществлять конституционные права президента. Президента Индии лишили какой бы то ни было возможности действовать иначе, как с санкции правительства. Принятая в 1977 году поправка к Конституции юридически оформила разрыв между формальным и фактическим положением дел.

Джавахарлал Неру резко сократил полномочия президента и, сосредоточив практически всю полноту власти в своих руках, увеличил элементы авторитаризма в индийской политической системе. Но даже его нововведения выглядели менее существенным отходом от принципов демократии, чем то, что произошло в соседнем Пакистане. В этом крупном южно-азиатском государстве парламенту, как правило, не удается преодолевать серьезные политические и экономические противоречия между различными провинциями и регионами, а также партиями, представляющими их интересы. В 1971 году подобный кризис привел к тому, что из Пакистана выделились его восточные провинции и образовали государство Бангладеш. Социально-политический кризис в стране закончился тем, что военные установили военную диктатуру и со временем превратились в важный политиче­ский институт, который главным образом сохраняет в разнородной в этническом смысле стране суверенитет и целостность. За шестьдесят пять лет существования Пакистана почти половину из них правили военные диктаторы.

Серьезную роль в общественно-политической и экономической жизни своих стран играют и армии Алжира, Турции или Египта. Вплоть до последнего времени генералитет этих республик служил своеобразным барьером и не позволял политическим и религиозным радикалам прийти к власти. Совсем не демократическими средствами алжирские, турецкие и египетские военные защищали общество от серьезнейших политических катаклизмов, когда само общество, требуя перемен, готово было вполне демократическим путем привести на политический олимп тех, кто обещал провести реформы.

Впрочем, надо отметить, что пакистанская армия, даже приостанавливая действие конституции, не отменяет Вестминстерскую политическую систему, практически в неизменном виде передавая ее гражданским политикам. При гражданском правлении для Пакистана все же характерно разделение ветвей власти, независимый суд, то есть все то, что отличает западную демократию, например, от арабских республик. Поэтому, когда пакистанские генералы «возвращаются в казармы», Запад немедленно приветствует возрождение демократии в Пакистане.

Выбор пути

Не все государства располагают подобным сдерживающим фактором, жестко отстаивающим государственные и общественные интересы. Причем таким защитным механизмом может быть не только армия. На Западе охранительная функция возложена на демократические институты, строго следящие за разделением ветвей власти, четким следованием букве и духу закона со стороны как государства, так и общества. Но в традиционном восточном обществе, зачастую пронизанном неформальными связями, сложной системой патронажно-клиентских отношений и в то же время раздираемом различными внутренними противоречиями, нередко возникает потребность в существовании защитного механизма. Армии Пакистана и Турции просто стали самым прочным звеном в непростой системе местных социально-политических взаимоотношений. В ряде стран Востока роль пакистанских военных играет мощный бюрократический аппарат или доминирующая авторитетная правящая партия.

Другой вопрос, что все такие политические институты, будучи порождением традиционного общества и его неотъемлемой частью, заинтересованы прежде всего в стабильности и устойчивости. От них не следует ожидать революционных изменений, скорее консервации положения. Поэтому турецкие военные при всем их желании привести Турцию в Европейский союз не смогли решиться на проведение необходимых либеральных реформ. Именно умеренный исламист Эрдоган за несколько лет реформ сделал на этом поприще больше, чем турецкие военные за десятилетия.

Возможно, поэтому военный диктатор Зия уль-Хак придавал огромное значение исламизации всех сторон жизни Пакистана, а арабские военные заставили заговорить о таком феномене, как арабский социализм, густо замешанный на местных политических традициях и исламе. Самый яркий пример – Муаммар Каддафи, интегрировавший в управлении государством ислам, племенную военную демократию и социалистическую административно-распределительную систему.

Впрочем, следует также отметить, что пакистанская или турецкая армии являются серьезным препятствием для установления в государстве тоталитарного режима. Это очень важный, можно сказать, принципиальный вопрос. Безусловно, высокая степень централизации власти на Востоке всегда была нормой и традиционно диктовала свои условия политического, социально-экономического и государственного развития. Однако чрезмерно жесткая центральная власть, граничащая с тоталитаризмом, впрочем, как и слабое государство с неустойчивой политической системой, не может быть достаточно эффективной с точки зрения экономического и социального развития. Недовольст­во населения своим положением неизбежно приводит к очередной революции. Как это происходило в Кыргызстане.

Опыт Африканского континента наглядно показывает, что диктаторские режимы не могут наладить нормальную экономическую жизнь населения. И наоборот, начиная с 1980-х годов в Африке стали осуществляться меры рыночных преобразований, которые сопровождались постепенной демократизацией политических структур и изменением политических систем от тоталитарно-репрессивных к авторитарным. Впоследствии некоторые из них, опять же по мере экономического развития и расширения экономического либерализма, стали вводить элементы демократии западного типа.

Таким образом, вопросы углубления процессов демократизации или общественно-политической либерализации имеют определенную связь с уровнем экономического развития государства, темпами социально-экономической модернизации и соответствующими политическими институтами. В экспертном сообществе уже сформировалось мнение, что политические институты трансформируются параллельно изменениям в производстве, уровне жизни, образовании. Именно качественные изменения в экономической жизни общества меняют требования к социально-политическим институтам, которые должны приспособиться к новым условиям. Неудивительно, что «арабская весна» началась в Тунисе и Египте, которые на фоне других арабских республик были более экономически развитыми.

Здесь, собственно, и кроется главная дилемма для государств с традиционной восточной организацией общества: какой политический режим может обеспечить быстрый экономический рост и политическую стабильность, действительно ли вначале должна быть экономическая, а затем политическая либерализация, каковы должны быть ее масштабы и скорость, и самое главное, какова роль государства в процессах социально-экономической и политической модернизации?

Известный историк Л. Васильев убедительно доказал, что на Востоке «частнособственническая экономика расцветала только в условиях стабильности и сильной власти центра со всеми ее контролирующими функциями, включая жесткий административный контроль над экономикой страны». Отсюда неудивителен экономический успех Китая, хотя к эффективности его экономики и государственного управления уже появляются серьезные вопросы.

Интересно, что мощный скачок в экономическом развитии Южная Корея сделала не в период парламентаризма, а позднее, после военного переворота Пак Чжон Хи 1961 года. Его конституция вернула президентскую систему правления, а реформы усилили регулиру­ющую роль государства в политической и экономической сферах. Нововведения Пак Чжон Хи, опиравшегося на политические традиции, простимулировали рост экономики, что, в свою очередь, привело к постепенной либерализации политической сферы.

Несмотря на обвинения в авторитаризме, сегодня бывший премьер-министр Малайзии Махатхир Мохаммад ставит в заслугу себе и своей правящей партии Объединенная малайская национальная организация (ОМНО) превращение отсталой Малайзии в одного из лидеров южно-азиатских «тигров». Со словами главного архитектора «сингапурского чуда» Ли Куан Ю о том, что на каком-то этапе была просто необходима жесткая централизация власти, тоже можно согласиться. За полвека карликовый город-государство Сингапур с населением 3,2 млн. человек из британской колонии превратился в высокоразвитый промышленный и научный центр мирового значения.

Пример южно-азиатских и дальневосточных государств демонстрирует, что политические институты неизбежно адаптируются под экономические изменения и, в свою очередь, служат, основанием для проведения дальнейшей экономической модернизации. Именно поэтому подавляющее большинство стран мира сегодня так или иначе используют политическое устройство, в основе которого лежит всеобщее избирательное право. Без демократических преобразований в том или ином виде модернизация государства и общества невозможна, поскольку трудно сформировать политический консенсус в обществе. Вместе с тем, с учетом рисков либерализации восточных государств, с их полиэтническим и многоконфессиональным обществом и имеющимися противоречиями, необходим некий защитный механизм, который гарантировал бы сохранение стабильности, поступательное политическое и экономическое развитие. Ведь даже наиболее близкая к Западу развитая рыночная японская демократия не отказалась от такого своего традиционного политического устройства, как монархия.

В настоящее время политологическая мысль Запада склонна скорее согласиться с тем, что специфика восточного общества позволяет говорить об особенности пути восточной, вернее, незападной, демо­кратии. Несомненно, такой подход вызывает массу дискуссий в научном мире, но в настоящее время этот тезис очень удобен прагматическому крылу западной политической элиты и дипломатии для оправдания своей политики. К примеру, когда действия той или иной страны отвечают геополитическим интересам Запада, там с удовольствием отмечают прогресс на пути демократии. Так, в начале этого года США решили возобновить военно-стратегическое сотрудничество с Узбекистаном. Одновременно западные либералы, указывая на трагедию в Андижане 2005 года, призывают «немедленно разорвать отношения с центральноазиатским диктатором».

Несомненно, глобализирующийся мир вынуждает соглашаться с необходимостью политической или экономической либерализации. Китайское общество сегодня более открыто, чем двадцать лет назад, поскольку от этого напрямую зависит инвестиционная политика США и Евросоюза. Либерально настроенные круги России, прежде всего жители крупных городов, зимой этого года выступили против кандидата в президенты Владимира Путина, ассоциируя его новый период правления с началом застоя.

Впрочем, здесь важно понять, где есть внутренняя потребность государства и общества в либерализации, для сохранения стабильности и предсказуемости политической и социально-экономической жизни. Например, чтобы смена лидера государства не сопровождалась потрясениями и стрессами. И где либерализация подталкивается внешними силами, и установление демократии становится самоцелью. В отношении той же Мьянмы сегодня идет много споров, почему государство решилось на столь быстрые либеральные изменения, позволившие лидеру оппозиции, еще вчера находившейся под домашним арестом, победить на довыборах в парламент. Вопрос ведь не только в их желании изменить политическую систему, внеся туда демократические элементы, то есть инкорпорировав оппозицию в структуру законодательной или исполнительной власти.

По большому счету власти страны признали, что Мьянма, некогда крупнейший экспортер риса в мире, сильно отстает от своих соседей из-за действия западных экономических санкций. Поэтому либерализация для руководства Мьянмы не средство внутриполитического реформирования, а инструмент изменения имиджа на международной арене. И в этом кроется серьезная опасность. Демократия – это очень тонкий и деликатный политический инструмент, использовать который можно с крайней осторожностью. То, что на Западе происходит в рамках привычной демократической процедуры, на Востоке может вызвать самые плачевные последствия. А после кризисных и «переходных периодов» у консервативно настроенной части общества может возникнуть ностальгия по сильному государству и сильной государственной политике.

Таким образом, для государств с традиционной восточной организацией общества, к которым принадлежит и Казахстан, принципиальное значение приобретает не скорость либерализации и связь между ростом демократии и экономикой. Важно качественное и ответственное управление страной, при которой будут учитываться интересы всех слоев населения, политических групп и элит, представляющих разные этнические или конфессиональные группы. То есть на первый план выходит эффективность государственного управления и системы в целом. Ведь чем сильнее деградирует государст­во с восточной организацией общества, тем более сильный и авторитарный лидер ему нужен. А это, в свою очередь, ведет к консервации социально-экономической и политической сферы, что демонстрируют нам примеры соседних центральноазиатских государств.

Таким образом, для функционирования демократии в восточных государствах нужны институты, обеспечивающие устойчивость политической системе, стабильность государству и обществу. Они должны помогать предотвращать развитие политических сценариев нежелательных для страны и ее населения. Правильное использование подобных институтов и умение договариваться лучше всего демонст­рируют японские политики. В 2009 году победа Демократической партии подорвала многолетнее правление ЛДП и олицетворяла собой очередную победу демократии. Но за этим торжеством демократии было скрыто, что лидеры Демпартии как политики состоялись, будучи членами ЛДП, а поражение этой партии было вызвано серьезной потерей популярности в народе. Однако тесные связи лидеров Либерально-демократической партии и Демократической партии позволяют говорить, что политическая элита Японии в большинстве своем осталась на прежних местах. Следовательно, кардинальных изменений в политической системе страны с приходом нового поколения политиков не произошло.

Процессы демократизации восточного государства могут быть сильными или же, наоборот, слабыми и не оказывать заметного влияния на разложение традиционной структуры. В любом случае они будут усиливаться или ослабляться под влиянием закономерностей политического и экономического развития, столь характерных для всего Востока. Главное, чтобы была создана эффективная система, где будет комфортно критическому большинству населения. Как говорили китайские мудрецы, иногда не так важно какого цвета кошка, главное, чтобы она умела ловить мышей. Поэтому при либерализации необходимо учитывать динамику трансформации восточного общества, его интересы и потребности. На гребне волны останется лишь то государство, лидер и политические элиты которого смогут предугадать направление ветра грядущих перемен.

публикация из журнала "Центр Азии"

апрель/май 2012

№5-8 (63-66)