Султан Акимбеков
Новый приход Владимира Путина к власти в России состоялся в достаточно сложных для него условиях. Вопреки ожиданиям он не стал триумфальным, более того, создал целый ряд проблем и лично для нового президента и для поддерживаемой им модели государства. Соответственно, теперь Путину надо предпринимать самые серьезные усилия, для того чтобы восстановить свое прежнее реноме бесспорного лидера страны. Потому что в противном случае на следующих президентских выборах, через шесть лет, ему придется выбираться в гораздо менее комфортных условиях. Да и нынешний президентский срок может проходить для него в условиях постоянного стресса, с учетом роста направленных против него протестов и количества вероятных в недалеком будущем проблем для экономики России.
Для Путина это далеко не праздный вопрос. Он объективно не может уже позволить себе уйти в отставку. Хотя разговоры об этом постоянно ведутся. Многие в России высказывают мнение, что теоретически это могло бы стать самым логичным решением и для страны и для самого Путина. Человек якобы мог бы уйти на покой в обмен на некие гарантии стабильности, в том числе накопленных ресурсов, о чем все более активно говорят сегодня как на Западе, так и в самой России. Но власть на Востоке такая штука, что уходить ему никак нельзя. В покое его не оставят. Конечно, теоретически можно было бы договориться, как это в свое время сделал Борис Ельцин, но сейчас ситуация совсем другая.
Сам Ельцин был серьезно болен, его власть вообще не была концентрированной, она распределялась между разными группами влияния – финансовыми, региональными, властями отдельных национальных автономий и другими. Россия в конце 1990-х годов была во многом децентрализованной страной. К тому же ресурсы под контролем Ельцина, или, другими словами, его «семьи», были несравнимы с сегодняшним уровнем. Кроме того, важно также, что Ельцин отдавал власть, собственно, не совсем Путину, а представителю мощной корпорации, представленной выходцами из силовых структур, у которых было собственное системное видение путей развития страны.
По своей идеологии они придерживались идеи восстановления прежней государственной мощи России, их можно назвать «государственниками». К ним также идейно были близки, условно говоря, «правые» военные, которые крайне болезненно восприняли падение авторитета вооруженных сил после распада СССР и сокращение расходов на армию. Надо отметить, что «правые» здесь весьма условное наименование. Это опять же следование европейской традиции, где крайне правые военные круги называются реакционными вроде греческих черных полковников или латиноамериканских каудильос. В российской же традиции правые – это скорее либералы западного типа. Поэтому «правые военные» – не совсем правильный термин в отношении российских силовиков. Вернее было бы их называть «государственниками» или жесткими сторонниками имперской идеи – «имперцами».
Собственно, на решении задачи укрепления мощи и авторитета государства они и сосредоточились в начале 2000-х годов. Несомненно, что в тот момент все эти меры пользовались самой широкой поддержкой значительной части населения, уставшего от хаоса и неопределенности 1990-х.
Парадокс заключался в том, что хаос и неопределенность были прямым следствием политики ускоренной либерализации сначала в бывшем СССР, затем уже в новой России. Ее результатом стало снижение централизации государственного управления с одновременным падением его эффективности, что наиболее наглядно было продемонстрировано во время первой войны в Чечне. Понятно, что бюрократия в СССР в целом была неэффективна, общество от нее явно устало, что и стало одной из причин его падения. Но либеральная система вовсе не стала ей действенной альтернативой.
России не удалось прийти к западноевропейской модели, как ожидали либеральные теоретики. Сила рынка не могла решить всех проблем экономики, и в первую очередь огромной и крайне неэффективной советской промышленности, система социальной справедливости оказалась разрушена, либеральные ценности в политике привели к власти самых сильных и беспринципных лидеров, особенно в регионах и среди вновь образованной олигархии. Ткань централизованного государства медленно распадалась, взамен в политику и экономику пришло очень много энергичных людей, которые были не в состоянии договариваться, а регулирующих институтов западного типа в России, способных отрегулировать отношения между обществом и государством и сильными мира сего, просто не было.
Поэтому хаос стал естественным результатом. Регионами правили сильные губернаторы, которые часто выступали в роли местных выборных «феодалов», с каждым государству необходимо было договариваться. Национальные автономии – Татарстан, Башкирия, смогли вынудить Москву подписать соглашения, условия которых позволяли говорить уже не о федерации, а практически о конфедерации. Капиталы сосредоточились в руках крупных олигархов, которые манипулировали СМИ и политическими партиями.
В принципе, с одной стороны, все это выглядело как элементы конкурентной среды. Но отсутствие регулирующих институтов западного типа, в первую очередь юридической системы, системы самоуправления на местах, гражданского общества в классическом западном понимании, вело Россию не к модели Франции или Германии, или, например, к Болгарии или Венгрии, а скорее угрожало дальнейшим распадом слишком большой территории и неуклюжей политической системы.
История вопроса
Проблема здесь заключалась в том, что Россия исторически отличалась от обществ Западной Европы как раз степенью централизации государственной власти. Даже абсолютистские государства в Европе все равно строились снизу, на обширной договорной базе между феодалами и государством, городом и феодалами. Те же города обладали своей юридической системой, можно вспомнить Магдебургское право, были самостоятельны в основных вопросах общественной и хозяйственной жизни. Английские короли вынуждены были просить денег у парламента, муниципалитет Берлина из своих средств оплачивал контрибуцию русским войскам генерала Тотлебена в годы Семилетней войны. В абсолютистской Австро-Венгерской империи отношения между короной и отдельными регионами строились на договорной основе.
В Российской империи никогда ничего подобного не было. Власть здесь, начиная с золотоордынского периода, всегда носила абсолютный характер и опиралась на строго централизованную бюрократию. Этим Россия была похожа не на Европу, а на Азию. Это была типично восточная модель абсолютистского государства.
Поэтому жители Новгорода, у которых было Магдебургское право, точно так же как и у всех западнорусских городов, входивших в состав Литвы, а затем Польши, – Киева, Минска, Бреста и прочих, так долго сопротивлялись своему вхождению в состав Московского государства. Их сопротивление закончилась только во времена Ивана Грозного, который либо физически уничтожил последних носителей новгородских свобод, либо выселил их в Москву. Именно поэтому так много и так часто восставали украинские казаки уже после подписания исторического договора о вхождении в состав России.
Потому что их борьба против Польши была связана со стремлением получить такие же вольности, какие имели польские города, католическая церковь и дворянство. И когда они поняли разницу в организации между польской анархией или, с другой стороны, свободами, кому как нравится, и строгой централизацией и полным отсутствием свобод в Московском государстве, это вызвало у них разочарование. Собственно, поэтому и западные украинцы из Галиции, которая находилась в составе Австро-Венгрии, всегда так жестко выступают против власти Москвы. Потому что при всех издержках австрийской монархии, например власти поляков над украинцами в Галиции до 1918 года, общество здесь было организовано по западному образцу, значит, было и самоуправление.
Безусловно, российская модель централизованного государственного устройства имела свои очевидные преимущества, в первую очередь в военной организации. Она могла концентрировать огромные ресурсы, потому что обладала беспрецедентной степенью власти над своими подданными. Соответственно, ее военная мощь всегда была весьма значительной. В результате она, к примеру, в XVIII веке сломила поляков, которые находились в состоянии постоянной государственной анархии.
Но ахиллесовой пятой такой модели государства была его неэффективность. Подневольное податное население, из которого во все времена выжимали все возможные соки, не было способно к самостоятельным действиям. В то время как прогресс западных обществ был в первую очередь связан с существующей в них конкурентной средой, в которой реализовывались интересы активной части населения. Такую систему было сложнее наладить, это потребовало от западных обществ длительного времени, начиная примерно от периода вечно находящихся в состоянии гражданской войны торговых итальянских городов-государств, условно говоря, через абсолютизм короля-солнце Людовика XIV к французской революции. Но в результате инициатива отдельных личностей, действующих в рамках понятных правил, регулируемых соответствующими институтами, вела к повышению общей эффективности системы.
Весьма показателен в этом смысле вопрос графа Витте, заданный им императору Николаю II, – почему в начале XX века 37 млн. французов давали больше доходов своему государству, чем 120 млн. жителей европейской части Российской империи. Известный российский генерал Фадеев, прославившийся во время Кавказской войны, писал, что население европейской части России и Сибири заплатило налогов в 1880 году в среднем 9 рублей на душу населения. В то время как англичанин платил 90 франков, что по курсу того времени составляло примерно 27–28 рублей. Но это не потому, что налоги в Англии были выше, была выше экономическая отдача от британского подданного.
Конечно, если сравнивать с российскими колониями в Азии, то внутренние губернии России, несомненно, были более развитыми. В 1860 году одна Ставропольская губерния с 340 тыс. человек населения обеспечивала казне столько же налогов, как и весь Закавказский край с 3 млн. человек. И в Туркестане и в Закавказье на душу населения собирали всего около 2 рублей налогов в год. То есть российская система была как минимум в три раза менее эффективна, чем европейская, но не меньше, чем в четыре-пять раз эффективнее своих азиатских колоний. Вопрос здесь не в величине налогов, а в отдаче от каждого гражданина. Свободные экономически активные граждане были более эффективны в своей деятельности.
При этом мы здесь не говорим о постоянном системном отставании России от Западной Европы в техническом плане. Подневольные механики и художники могли быть талантливы, те же братья Черепановы, которые изобрели паровоз, но системы реализации их труда, то есть эффективного воспроизводства и последующего распространения в России не было. Поэтому первые паровозы завозили из-за рубежа, как и многое другое техническое в истории. Россия все время в своей истории догоняла Запад. Весьма показательна история с авиастроением в годы Первой мировой войны. Все страны начинали войну всего с сотней самолетов каждая, но Англия, Франция и Германия смогли в ходе войны наладить производство десятков тысяч машин, в то время как в Российской империи к 1917 году производство самолетов не превысило всего двух тысяч единиц, часть из них строилась из французских комплектующих. Имея авиаконструктора Сикорского и лучший в мире самолет «Илья Муромец», его массовое производство так и не было налажено.
Некоторым образом это подтверждает тезис о двойственном положении России в целом, которая, собственно, и не Европа и не Азия. По принципам своей организации это явная Азия, но по местоположению, и в том числе общественным настроениям, это несомненная Европа. При этом соседство с Европой постоянно вызывало болезненную реакцию в российском обществе на тему ее перманентного отставания. Отсюда для российских властей всегда было важно поддерживать определенную степень изоляции своего населения от Европы. До середины XIX века все перемещения населения за границу были ограничены и требовали согласования властей.
Весьма характерна повторяющаяся из века в век история с успешными военными походами русских войск в Европу. Каждый такой поход открывал для солдат и офицеров уровень жизни в Европе и принципы организации европейского общества, что вызывало у них вопросы по поводу реалий российской жизни. Солдаты часто отвечали дезертирством, а офицеры вольнодумством. Восстание декабристов было прямым следствием похода во Францию. Менее известно, что Александру I в 1814 году настоятельно советовали как можно быстрее вывести войска из Франции, потому что число дезертиров достигало до 20 процентов от состава русской армии. Когда чуть раньше, в 1800 году, Наполеон решил вернуть императору Павлу русских пленных, в том числе тех, кто был взят в плен в Швейцарии при капитуляции корпуса Римского-Корсакова, в Россию согласилась вернуться только половина от всех имевшихся пленных.
Когда же российские власти проводили политику частичной либерализации, как это было при Александре II, что позволяло людям, в том числе и ездить за границу, в стране это вызывало еще более резкий подъем протестного движения, которое во многом питалось общественным неудовольствием устройством жизни в России. Либерализация позволяла увидеть все в особенно неприглядном свете. Герцен, как известно, издавал за границей «Колокол», но это не имело бы информационного значения, если бы либеральные реформы Александра II не открыли дорогу молодежи на Запад и обратно, а вместе с ней и потокам информации.
Надо отметить, что фактически в России протесты против абсолютистской модели государства – это общественная реакция, вернее, не всего общества, а его социально активной и самой образованной части, на двойственный характер российского государства. В этом случае продвинутая часть общества требует социальной свободы, демократии, отказа от «азиатчины», она хочет двигаться в сторону Европы.
В то же время, в России всегда были сильны позиции «правых военных» – государственников, которые всегда были настроены антизападно и выступали за сильную армию и внешнюю экспансию, которые казались наиболее логичным средством приложения сосредоточенных в руках государства огромных ресурсов. Например, решительные военные всегда выступали за войну с Англией и поход на Индию. Официальные российские власти очень часто в ходе своей переписки с английским правительством в XIX веке ссылались на то, что те или иные военные превысили свои инструкции. Конечно, в этом могло быть некое лукавство и тактическая хитрость, но то, что именно военные постоянно подталкивали власти России к решительным действиям в индийском направлении, хорошо известно.
Можно вспомнить российского посла генерала графа Симонича, которого англичане обвинили в провоцировании иранского нападения на Герат в 1838 году. Или другой пример – миссия генерала Столетова, который прибыл в Кабул в 1878 году и подписал здесь с афганским эмиром Шер-Али обязывающее соглашение о союзе, которое предусматривало военную поддержку со стороны России. Опираясь на этот документ, Шер-Али пошел на конфликт с Англией, который привел ко второй англо-афганской войне. Затем Санкт-Петербург объявил, что Столетов превысил свои полномочия, и Шер-Али вынужден был бежать.
Попытки либерализации общественно-политической жизни в России при Александре II и при Николае I проходили на фоне тяжелых поражений соответственно в Крымской и Японской войнах, которые демонстрировали степень отсталости России. В конечном итоге это привело к власти радикальных социалистов – большевиков, которые построили свою собственную централизованную бюрократическую модель развития государства.
Большевики смогли добиться успехов за счет колоссальной концентрации ресурсов и такого массового ограничения потребления населения, о котором царская Россия не могла и мечтать. Кроме того, они прекратили контакты населения с внешним миром, сделав из СССР полностью закрытое общество. Это приносило конкретные успехи – строительство заводов, полеты в космос, но требовало слишком больших жертв и затрат, а самое главное – новая бюрократическая система оказалась все такой же неэффективной и все так же тратила слишком много общественных средств на армию. Когда неэффективность стала очевидной, истеблишмент попытался частичной либерализацией сгладить противоречия, но Советская империя не выдержала и рухнула.
Понятно, что для российских военных падение такого государства было катастрофой. Где могли, они пытались вмешиваться в ход событий. Одни, как генерал Лебедь, вмешивались в ход Приднестровского конфликта, другие выступили против одной из таджикских сторон в местной гражданской войне. Понятно, что для российских либералов вроде Чубайса и Гайдара и Таджикистан и Приднестровье были обузой, но только не для правых военных. Хаос в государстве вследствие либерализации казался им результатом успешно реализованного внешнего заговора против России.
Новый этап централизации власти
Поэтому в конечном итоге приход Путина к власти был не просто сменой одного президента другим. Он опирался на мощную идеологическую базу, которую выражали «правые» представители спецслужб и армии – «государственники». Наведение порядка, восстановление мощи государства стали идеей, которую поддержали самые широкие слои населения. Общественный запрос на порядок в России в конце 1990-х был очень велик. Данная идея объединила все слои общества, от олигархов, нуждавшихся в легитимизации своей собственности, до среднего и мелкого бизнеса, уставшего от бандитизма и нуждавшегося в защите своей собственности, до обычных растерянных граждан, которые испытывали острейшую ностальгию по СССР.
В этом были истоки колоссальной популярности Путина и его команды в начале 2000-х годов. Общество с одобрением восприняло усиление власти. При этом меры, которые предпринимались для этого, были вполне логичными. Путин восстанавливал централизованную бюрократическую систему управления государством в России в новых исторических условиях. Отсюда и усиление роли государственной бюрократии, максимальная централизация вертикали власти, снижение влияния региональных лидеров, особенно в национальных автономиях.
Отсюда и дело Ходорковского, который, конечно, защищал свои бизнес-интересы, но пытался также получить легитимизацию своей собственности за пределами России, намереваясь при этом выступать в роли самостоятельного политического игрока внутри страны. Это было напрямую направлено против самой концепции централизованной бюрократии, то есть он хотел обойти ее, получить поддержку на Западе. Это была угроза, система не могла поступить иначе. Речь шла не о неуважении Ходорковского к Путину, речь шла о стабильности всей системы власти.
Централизованная бюрократия смогла построить региональных «феодалов», ликвидировав систему губернаторских выборов и резко снизив самостоятельное значение Совета Федерации. Ей удалось победить самых активных лидеров национальных автономий. Особенно долгая борьба шла за Татарстан и Башкирию. На этом фоне российские «государственники» часто высказывали идеи о ликвидации национальных автономий, доставшихся в наследство от советского времени.
Такие настроения определенно разделяли и в Кремле, поэтому были предприняты некоторые усилия – например, ликвидированы Коми-Пермяцкий автономный округ и один из бурятских автономных округов. Но сам процесс оказался слишком сложным и требовал больших усилий, и власти к нему быстро остыли. Потому что было непонятно, как это делать на уровне более значительных автономных образований с большим уровнем национальной идентичности, того же Татарстана. В результате можно было спровоцировать рост национальных движений.
Но самое главное – Путин эффектно победил в Чечне, что позволило успокоить российское общество. Кроме того, государство стало больше ресурсов направлять на армию и безопасность, что позволило улучшить их положение. В то время как необходимость решать действительно острые проблемы с терроризмом и угрозами безопасности в целом оправдывала повышение роли силовиков в жизни государства.
В результате Путин заново построил государство с централизованной бюрократической системой организации власти. Она была весьма традиционной для России, более привычной, чем западная либеральная демократия. Российское общество вздохнуло с облегчением, хаос 1990-х закончился. Тем более что новое централизованное государство не было похоже на все прежние в истории России. В нем присутствовал свободный рынок, свобода передвижения за границу, были сохранены даже некоторые элементы либерализма – выборы мэров городов, а также в Законодательное собрание субъектов Федерации. И это примиряло с действительностью большую часть населения России, за исключением немногих либералов и правозащитников. Без всякого сомнения, Путин вывел российский государственный централизм на новый качественный уровень.
В принципе все произошедшее в России выглядело почти как реализация известного принципа китайских экономистов – «децентрализация ведет к хаосу, хаос ведет к централизации, централизация ведет к застою, а застой ведет к децентрализации». Застой в позднем СССР привел к хаосу, который затем создал условия для централизации, она, в свою очередь, обеспечила застой. Собственно, в итоге в путинской России это и произошло.
И снова застой?
В созданной «государственниками» централизованной системе были и свои подводные камни. Во-первых, свободный рынок и интеграция в мировую экономику привели к тому, что в России оказалось много денег. Следовательно, централизация власти создавала все условия для обогащения представителей бюрократии. Во-вторых, свободное перемещение населения за границу и обратно создало ситуацию для постоянного сравнения положения дел в России и за границей. Менее значимой частью проблемы был постоянный отток населения и капиталов.
В-третьих, служилая бюрократия, в основном выходцы из спецслужб, составила отдельное сословие, которое обладало высокой степенью корпоративной солидарности. В результате возникла проблема коррупции, но это было не так проблематично, как противопоставление силовиков обществу на всех уровнях.
На Востоке обычно система бюрократии не настолько монолитна, она состоит из конкурирующих кланов, которые обычно доносят до центра принятия решений любые проколы конкурентов. Это снижает возможности для полной бесконтрольности их поведения. Но в России при наличии кланов даже в спецслужбах, тем не менее все вместе они стали играть роль своего рода «опричников» – замкнутого сословия, которое стоит над всем обществом. Их поведение стало часто переходить все границы, а система покрывала своих. В конечном итоге это вызвало широкое общественное недовольство и противостояние между обществом и силовиками.
В-четвертых, решение проблемы Чечни было основано на передаче ее в типично восточное «кормление» лично Рамзану Кадырову. Это обеспечило порядок в Чечне, но потребовало от властей оплаты лояльности местного руководства. Обычно проблемы для империи начинаются тогда, когда она тратит на поддержание своей власти больше денег, чем получает от контроля ее территории.
Для Российской империи это вообще было типично. В отличие от европейцев она расширяла свои территории без серьезного экономического обеспечения экспансии. Поэтому европейцам колонии чаще всего приносили доходы, причем не только за счет эксплуатации населения и природных ресурсов, а также за счет контроля внешней торговли, а Россия больше тратила, чем приобретала.
Все эти моменты имели прямое отношение к главной проблеме централизованной власти в России – крайне низкой эффективности государственного управления и модели экономического развития.
Все это стало особенно очевидно в момент начала финансового кризиса 2008–2009 годов, когда обострились сразу все проблемы и стало понятно, что не доведенные до завершения реформы 1990-х при низких ценах на нефть несут угрозу стабильности. Здесь и проблемы нереформированной в свое время пенсионной системы, в которой на сегодня состоит 38 млн. человек, с тенденцией к увеличению их числа, и которую российская экономика просто не в состоянии выдержать. На выплату пенсий необходимо минимум 5 трлн. рублей в год. Можно упомянуть и неэффективность промышленности, значительная часть которой осталась от времен СССР и не была реформирована. В сравнении с нами в Казахстане у России такой промышленности было очень много, и кризис 2008–2009 года наглядно продемонстрировал все ее проблемы.
Путин придумал схему с избранием президентом Дмитрия Медведева в 2007 году, когда он находился в зените своей популярности. Тогда это казалось удачным решением, да и ситуация казалась стабильной, цены на нефть были значительными, к лету 2008 года они дошли до рекорда в 147 долларов за баррель. Затем начался кризис, и Россия оказалась в крайне трудном положении. И как всегда в истории страны, кризис стал причиной для роста беспокойства общества и элиты.
Кроме того, на Востоке сакральность власти связана с первым лицом, не будешь же объяснять каждому всю тонкость задуманной комбинации. Поэтому временный уход Путина с первой позиции объективно в целом поколебал сакральность власти в России. Для него лично это обернулось падением авторитета в обществе. Во многом потому, что личной харизмы у него было недостаточно, меньше, чем у того же Ельцина, скорее она у него была коллективная и опиралась на демонстрацию им решительности в критический момент для страны. Отойдя на второй план и пытаясь позиционировать себя в качестве простого парня, когда он то ездил на охоту или рыбалку, то опускался с аквалангом или еще что-то, он потерял не только внушительную часть харизмы, но и нечто большее.
С одной стороны, часть российского общества, ориентированная на государство и в значительном смысле настроенная проимперски, восточная по своей сути, была несколько разочарована отсутствием у власти внушительности и харизмы, что стало заметно после ухода Путина от должности первого лица в государстве, со всем его сакральным значением. Кроме того, эта часть общества автоматически настроилась на нового президента, потому что именно с этой должностью олицетворялась власть в стране и в итоге оказалась в растерянности ввиду некоторой двусмысленности ситуации.
С другой стороны, либерально настроенные граждане под влиянием кризиса начали отходить от своей прежней примиренческой позиции по отношению к власти. Они стали обращать внимание на ее неэффективность, на коррупцию, на произвол правоохранительной системы. И если до 2008 года они также полагали, что сытые времена, порядок и жесткий харизматичный президент стоят всех издержек жизни в неэффективном восточном государстве с абсолютистской властью, то после кризиса их раздражение стало нарастать. А тут еще Медведев стал эксплуатировать либеральные темы.
Это обычная ошибка части людей в истеблишменте государства, которые полагают, что можно поставить вопрос о частичной либерализации, имея в виду в первую очередь улучшение своих собственных позиций. Они начинают вести критику существующей государственной практики, что ставит в тупик всю систему, которая не понимает, что делать в ситуации, когда какая-то важная часть власти вдруг начинает переходить на риторику оппозиции. При этом исполнители во власти не могут ничего с этим поделать, потому что нет четкого сигнала сверху. Но логика здесь довольно простая. Такой представитель элиты предполагает за счет критики неэффективной власти набрать очки для себя лично, пытаясь выглядеть лучше громоздкого бюрократического аппарата, что, собственно, не особенно трудно. Но для централизованной бюрократии это очень тревожный знак, она не понимает, в чем состоит политика власти, кто в доме хозяин. Отсюда начинаются брожения.
Понятно, что для Медведева либеральная риторика выглядела как способ позиционировать себя не в качестве подставной фигуры во власти, своего рода местоблюстителя, в чем его многие подозревали, а как политика, который хотел изменить ситуацию к лучшему, но не смог справиться с обстоятельствами, а именно с бюрократической системой. Это позволило бы Медведеву потом уйти со своего поста с гордо поднятой головой и таким образом переиграть Путина. Но эта игра была изначально направлена против самой идеи существования централизованной бюрократии в России. То есть в том числе против самого Путина, который, собственно, ее и создал на данном этапе российской истории.
До кризиса 2008 года это казалось вполне безобидным, но после него либеральная риторика Медведева стала подрывать основы системы централизованной бюрократии и, что может быть самое опасное для власти в России, будила напрасные надежды у проевропейски и либерально настроенных граждан крупных городов. Поэтому рутинное объявление о рокировке между Путиными и Медведевым и вызвало такую бурю эмоций и привело к массовому митингу протеста на Болотной площади. Потому что эти люди неожиданно вдруг почувствовали себя обманутыми.
Многие до осени прошлого года искренне полагали, что в итоге Путин не пойдет на новый срок, оставит Медведева и будет наслаждаться жизнью серого кардинала, а Медведев, в свою очередь, в этом случае сможет решить некоторые самые сложные проблемы и начать политику перемен. Но это были заведомо напрасные надежды.
Путин не мог не учитывать, что его популярность в обществе несколько снизилась по сравнению с прежними временами. Кроме того, именно в прошлом году начались периодические публикации в периферийной западной прессе о том, что Путин чуть ли не самый богатый человек в мире. Это был недвусмысленный намек, что Запад не хотел бы возвращения Путина. Одновременно это было и предложение в его адрес, ведь отдельные статьи не перешли в информационную волну в ведущих СМИ, а периферия она и есть периферия. То есть смысл послания заключался в том, чтобы Путин отошел от дел, а Запад закроет глаза на его накопления, если они, конечно, есть.
Но Путин отойти от дел не мог. Проблема была не только в естественной для восточного политика тяге к власти, он не мог не понимать, что если оставить Медведева, и он попытается провести частичную либерализацию, то в России начнется острейшая конкурентная борьба за власть с участием самых разных кланов, в том числе из числа силовиков. По мере разрастания такой борьбы неизбежно пострадает централизованная бюрократическая система. Следовательно, вопросы к нему все равно появятся. Если же не проводить либерализацию, а просто поставить преемника из числа коллег-силовиков, то все может быть еще хуже. Рано или поздно, но преемник поставит вопрос о преемственности в управлении потоками капиталов, контроль над которыми приписывают Путину. Как это было в случае отношений самого Путина и Ельцина.
Поэтому Путин должен был вернуться, но вернуться в куда худших условиях. Уровень харизмы упал, эффективность работы центральной бюрократической системы заметно снизилась. Но самое сложное для нового президента – это формирование в обеих российских столицах устойчивого антипутинского большинства, что уже выглядит опасным. Все главные события обычно происходят в столице или столицах.
Проблема здесь во многом в том, что сместив Юрия Лужкова с должности мэра столицы, Кремль решил тактическую задачу, но потерпел неудачу в борьбе за поддержку местного населения. Лужков был популярен, в том числе потому, что направлял значительные средства на поддержание более высоких стандартов жизни у жителей столицы. Средства же у него были не совсем честные, но их было много. Новые власти в Москве упустили контроль отношений с местным общественным мнением, в чем Лужков был мастер, во многом поэтому город был потерян и для партии «Единая Россия» и для самого Путина. Ставленник Кремля Собянин не выглядит более честным бюрократом, чем Лужков, но он явно менее эффективен в публичной политике и заигрывании с электоратом, тем более таким сложным, как московский.
С Санкт-Петербургом ситуация еще парадоксальнее. Почти вся нынешняя российская властная элита является выходцами из этого города, за что «питерцев» часто обвиняют в монополизации власти. Но если на Востоке это автоматически привело бы к процветанию родного города через внимание со стороны властей, а также через неформальные родственные и прочие сети, то в России все не так. Поэтому город совсем не чувствует себя в каком-то привилегированном положении. Здесь уровень недовольства еще выше, чем в Москве.
Планы и перспективы
В этой непростой ситуации Путин явно решил сделать ставку на продолжение политики централизации власти. Что делать – самый вечный и самый трудный вопрос российской истории. Понятно, что ни сам Пути/ppн, ни «государственники» не согласятся на изменения в текущей политике, потому что с их точки зрения сегодня Россия находится на пике своего могущества. И нет никаких оснований для перемен.
В частности, никогда за все последние двадцать лет у России не было таких финансовых возможностей. Государство только что запланировало потратить 20 трлн. рублей сверх обычных расходов на оборону. Кроме того, существенно повысило зарплаты военным и милиционерам, что сделало их самой высокооплачиваемой и весьма многочисленной группой российского населения.
То есть с точки зрения «государственников» недовольство части городского населения России ситуацией в стране и лично Путиным ничем не оправданно и находится в русле прежней логики о происках Запада и его «наймитах». Поэтому против массового либерального движения в России выступает много интеллектуалов, условно говоря, «имперского» толка. Для них все, что происходит, – это своего рода «удар в спину» возрождающейся российской государственности.
И это ставит Путина в сложное идеологическое положение. Он, безусловно, пользуется поддержкой консерваторов и правых военных, но не готов полностью сделать на них ставку, потому что это означало бы пойти на ужесточение внутренней политики и противопоставить одну часть общества другой. Проблема для нынешней российской элиты в том, что она не может пойти на изоляцию, на полный разрыв отношений с Западом. В этом смысле она совсем не похожа на старую российскую и тем более советскую элиту. Сталин и Хрущев были идейные бессребреники, чего не скажешь про современную элиту. Ее связи с Западом слишком интимные по своей экономической сути. Следовательно, нельзя следовать логике конфронтации в духе холодной войны. Значит, все идейные консерваторы, которые призывают к ссоре с Западом ради величия и государственной мощи, могут быть необходимы, но никто в официальной Москве не собирается следовать их идеологическим установкам. Они просто попутчики.
Поэтому у Путина сложная задача. Он стремится вернуться к прежнему статусу, который у него был до 2008 года, снова стать популярным лидером страны. Поэтому он готов к дискуссии с оппонентами, к частичной конкуренции, к стремлению мобилизовать те группы населения, которые могли бы его поддержать – от идейных «империалистов» до региональных элит. Именно с этим и было связано последнее решение Медведева о введении выборов губернаторов.
Такое решение не могло не быть согласовано с Путиным. Цель, очевидно, заключается в том, чтобы перенести борьбу за электорат на местный уровень, заставить губернаторов хотя бы частично снять нагрузку с федерального центра. Последний явно не справляется, перманентные выборы в законодательные собрания, а также мэров городов истощают ресурсы централизованной власти. Ее главный инструмент – партия «Единая Россия» все чаще проигрывает местные выборы, снижая авторитет всей власти, что чревато большими проблемами в ситуации формирования в столицах устойчивого антипутинского большинства. Но это же означает и сделку власти с местными элитами, что уже является отходом от концепции централизованного государства. Последнее в России находится в очень трудном положении, потому что взяло на себя очень много обязательств, как социальных, так и военных. Это автоматически повышает степень зависимости от внешних факторов и главного из них – цены на нефть.
В любом случае перед Путиным стоит сложная задача. Как снова завоевать популярность в обществе в ситуации, когда внутренние резервы для проведения патерналистской политики почти полностью исчерпаны, а уровень недовольства, по крайней мере, в столицах уже просто зашкаливает? Если в 2000 году Путин делал ставку на собирание земель внутри России, то теперь он явно делает ставку на тот же самый процесс, но уже вокруг России. Ему кажется, что успех на этом поприще сможет снова обеспечить, в том числе, и рост популярности внутри страны, укрепить его личные позиции. Поэтому процессы интеграции в рамках Таможенного союза и Евразийского союза являются главным приоритетом российской политики на ближайшую перспективу. В России не могут не понимать, что вероятное падение цены на нефть поставит ее в сложное положение, поэтому они хотят максимально использовать нынешнюю ситуацию, которая, может быть, больше никогда не повторится.
публикация из журнала "Центр Азии"
май/июнь 2012
№9-12 (67-70)
