Султан Акимбеков
Одним из побочных эффектов процессов интеграции между Казахстаном и Россией стала острая публичная дискуссия по вопросам идеологии взаимных отношений. Однако специфические особенности организации двух государств, являющихся президентскими республиками с сильной вертикалью власти, привели к тому, что все споры и довольно жесткие высказывания обошли стороной широкую общественность двух стран. Потому что они остались целиком в пределах интеллектуальной среды политологов и отчасти политиков. Кратковременные утечки информации, связанные с заявлениями некоторых политиков двух стран, например по вопросу о Байконуре, остались лишь эпизодом.
Соответственно нельзя сказать, что краткая вспышка дискуссионной активности как-то сказалась на отношениях широких масс населения друг к другу. Они просто не узнали о сути дискуссии и накале кипевших среди интеллектуалов страстей. Поэтому им и не пришлось формулировать своего отношения к сложным вопросам, как это обычно происходит в обществах западной демократии или в ситуации, когда в странах с изначально жесткой системой власти начинают попытки осуществления политики либерализации. Так, как, к примеру, это было в бывшей Югославии в начале 1990-х или во многих республиках бывшего СССР. Но югославский пример все-таки более показателен, особенно то, что произошло в Боснии, где три народа – боснийцы, сербы и хорваты, проголосовали каждый за своих, причем наиболее радикально настроенных кандидатов.
В нашем же случае, после того как власти двух государств в целом договорились друг с другом, вопрос вообще исчез из информационного пространства, и в России, и в Казахстане. В связи с этим обычное население не могло не вздохнуть с облегчением, никто у нас не хочет делать заведомо неприятного выбора.
Хотя нельзя не признать, что осадок-то остался. Но все же, если провести сейчас социологический замер общественных настроений, то и отношение друг к другу представителей разных национальностей в самом Казахстане, и отношение россиян к Казахстану в основном не изменилось.
Главным же результатом дискуссии, которая началась в СМИ накануне встречи в Павлодаре глав государств на форуме межрегионального сотрудничества осенью 2012 года и формально закончилась, или, вернее сказать, приостановилась, в конце мая во время заседания Высшего Евразийского экономического совета в Астане, стало прояснение позиций сторон. После чего споры были свернуты, потому что их продолжение в публичном пространстве не отвечало интересам обоих государств. Так как открытое публичное обсуждение вопросов отношений двух стран автоматически вело к активизации националистически ориентированных кругов с обеих сторон.
В принципе государства с централизованной вертикалью власти иногда могут использовать идеологически ориентированных людей радикального толка в своих тактических интересах, например предоставить им трибуну в центральных газетах, иногда на телевидении. Однако слишком активное их участие в политических дискуссиях представляет серьезный риск, связанный с тем, что практическая политика государства оказывается в зависимости от всегда бескомпромиссной радикальной идеологии.
Для государств же это обычно невыгодно, потому что сужает пространство для маневра. Для государственных интересов проблема с идеологическими движениями и их представителями заключается в их излишне сильной мотивации. Поэтому они могут быть союзниками той же власти только до тех пор, пока деятельность последней соответствует их идеологическим установкам. Но одновременно они начинают навязывать той же власти свою повестку дня, тем самым ограничивая для последней возможности политического маневра.
В то время как реальная государственная политика все-таки должна исходить из практических интересов и сложившейся ситуации, а следовательно, предусматривать возможность гибкого реагирования на ее изменения. Излишняя идеологичность может поставить и политика и страну в трудное положение в ситуации, когда надо будет идти на компромисс. Потому что любое выяснение отношений все равно заканчивается переговорами и договоренностями. Но радикалы обычно не готовы идти на компромисс, поэтому со временем их оттесняют на периферию информационного и политического пространства.
Классический пример такого использования радикальных элементов – это появление на публике в России после известных событий на Болотной площади достаточно жестких российских «империалистов» вроде Кургиняна. Тогда они были жизненно необходимы властям, которые оказались в некоторой растерянности из-за накала либерального протестного движения. Поэтому потребовались союзники из числа яростных противников либеральных движений. Но затем, когда ситуация успокоилась, потребность в радикальных правых политиках, естественно, снизилась, и сегодня никто уже не предоставляет тому же Кургиняну площадку для его высказываний.
Собственно, идеологическая дискуссия по вопросам отношений России и Казахстана, которая продолжалась примерно с осени 2012 года до весны 2013-го, должна была быть свернута просто по причине того, что власти обоих государств не хотели бы, чтобы их взаимоотношения определяли «рассерженные», радикально и националистически настроенные интеллектуалы с обеих сторон.
В споре рождается истина?
Без всякого сомнения, можно очень долго спорить о том, какие именно конкретные результаты получили Казахстан и Россия от Таможенного союза в целом и процессов интеграции в частности, а может быть, что и не получили. Конечное мнение всегда зависит от идеологической позиции спорщиков. Но один результат уже вполне очевиден. Трудно отрицать, что в целом отношения между Казахстаном и Россией все-таки стали заметно хуже, чем они были до начала процессов интеграции. По крайней мере, раньше не было взаимных демаршей и пикировки друг с другом, например, по вопросу Байконура.
Естественно, что дискуссии между Россией и Казахстаном не могли не вызвать ожесточенных споров также и внутри Казахстана, в первую очередь среди казахских и русских интеллектуалов с активным участием привлеченных специалистов из России. За последний год в этой среде в довольно жесткой форме было высказано друг другу столько претензий и обид, сколько не было за все время с момента распада СССР в 1991 году. И это, возможно, является самым нежелательным последствием интеграционного процесса.
Во всей этой истории важно обратить внимание на два обстоятельства. Во-первых, насколько, оказывается, глубоки внутренние противоречия, если первая же возможность открытого выяснения отношений вызвала такой бурный всплеск эмоций. Во-вторых, страшно себе представить, что было бы, если бы Казахстан и Россия являлись не президентскими республиками с сильной вертикалью власти, следовательно, что и с определенной степенью контроля СМИ, а, наоборот, парламентскими демократиями западного образца, где все сложные вопросы уже были бы предметом широкого публичного обсуждения.
Конечно, либеральный критик может возразить, что в случае парламентской демократии все сложные моменты были бы уже давно проговорены и не было бы такой шоковой ситуации. Но такому критику можно ответить, что указанные противоречия, которые так ярко проявились сегодня, точно также проявились бы и в более ранний период. Соответственно, нет никаких оснований полагать, что государство и общество смогли бы каким-нибудь образом обойти острые вопросы в начале 1990-х. Но тогда и ситуация была бы принципиально другой.
Во-первых, в самом начале независимости Казахстана еще не было действенных институтов государственной власти. Напомню, что именно их отсутствие являлось главной причиной ожесточенности гражданских и межнациональных конфликтов во многих республиках бывшего СССР в момент распада этого государства. Например, так было в Таджикистане и Молдавии. Каждая община, каждая этническая группа должна была в открытом противостоянии выяснять, чья правда сильнее.
Во-вторых, тогда в Казахстане была другая структура населения. Можно относиться к этому по-разному, но факт остается фактом. Согласно переписи 1989 года, в республике было 17 млн. населения, из них 6,5 млн. казахов. В 2013 году, по данным местных статистиков, у нас снова 17 млн. человек, но казахов уже 11 млн. Конечно, многие оценивают нашу статистику критически. Но тенденция в целом именно такая. Напомним, что по переписи 1979 года численность казахов в Казахской ССР составила 5 млн. 250 тыс., в то время как в 1989 году уже 6 млн. 550 тыс. Рост составил 25 процентов за 10 лет, то есть темпы роста – 2,5 процента в год. Если даже рост потом сократился до двух с небольшим процентов в год, то все равно естественный прирост к 1999 году должен был дать еще 1,5 млн. человек. Минимум столько же за следующее десятилетие – к 2009 году. С последней даты прошло еще четыре года, при этом рождаемость в стране выросла. И, наконец, примерно 0,9 млн. человек – это прибывшие в Казахстан оралманы. Минус эмиграция за 22 года минимум 3,5 млн. человек и естественное сокращение европейского населения в связи с преобладанием в его структуре лиц старших возрастов.
В принципе любая либерализация в восточном обществе должна учитывать этнический состав населения, потому что, как это ни печально осознавать либеральным политикам, но люди в многонациональных обществах за пределами Европы обычно голосуют за своих. Поэтому не надо быть большим аналитиком, чтобы предсказать исход выборов в любом таком обществе.
Нельзя забывать также и о том, что распад СССР воспринимался одной частью населения как потеря большой родины. В то время как другая часть населения видела в этом процессе шанс для самостоятельного развития. Поэтому для одних это была настоящая трагедия, для других – возможность построения своей государственности. Одни полагали, что СССР не был империей, а Российская империя не являлась типичной метрополией по отношению к колониям. Другие считали, что государственность в России и в прежние царские времена, и при СССР, была и имперской и колониальной. Соответственно, рассматривали процесс распада Советского Союза как процесс деколонизации, аналогичный тому, который проходил по всей Азии во второй половине XX века.
Сразу можно сделать вывод, что при таких диаметрально противоположных оценках действительности изначально трудно прийти к согласию. Поэтому сворачивание политической либерализации с начала 1990-х годов, жесткий контроль над националистически настроенными гражданами с обеих сторон, были единственным выходом, который позволял сохранить целостность государства.
История не знает сослагательных наклонений, но мы можем допустить, что если бы казахстанское общество в начале 90-х столкнулось со всей негативной интеллектуальной риторикой последнего времени в части российско-казахстанских отношений, а значит, что и русско-казахских, оно бы пошло не по пути Восточной Европы, а скорее по пути Азербайджана, Молдавии, Грузии, Таджикистана, Боснии и других. Везде в этих странах национально ориентированные либералы, возможно, что исходя из лучших побуждений, ставили свои государства и народы на грань катастрофы, в том числе и национальной.
Так что маловероятно, что в случае либерализации мы имели бы к данному моменту эффективную парламентскую систему. Скорее государство уже могло бы потерять часть территории, причем весьма внушительную, как это произошло, к примеру, в Молдавии. В этой стране красные директора бывших советских заводов выступили против националистически настроенных молдавских либералов. Совместными усилиями они спровоцировали войну. Парадокс либерализации заключается в том, что радикальные настроения с обеих сторон потенциально возможного конфликта питают друг друга, способствуют созданию оппонента. Радикализм одних порождает радикализм других.
Главная заслуга сильного централизованного государства в Казахстане с начала 1990-х годов заключается не только в том, что оно сохранило стабильность. Возможно, что более важным средством сохранения стабильности являлось отсутствие необходимости выяснять отношения, в том числе межнациональные, в публичном пространстве. И надо признать, что обычное общество в Казахстане, как казахская, так и русская ее части, восприняло тогда эту роль государства и воспринимает до сих пор с большим облегчением.
Подсознательно большая часть населения не хотела бы открытого выяснения межнациональных отношений. Это самая большая фобия, которая вообще есть у казахстанских граждан, невзирая на национальность. В свою очередь, фобии являются отражением неуверенности в способности договариваться, что типично для постсоветского пространства. Поэтому граждане предпочитают уходить от острых вопросов, не замечать их, они согласны передать ответственность за принятие решений централизованному государству, надеясь в ответ на определенные приличия с его стороны, подразумевающие в том числе и некоторую справедливость.
Характерно, что в последнее время, когда казахские и русские интеллектуалы ломали идеологические копья, население и в Казахстане и в России в основном оставалось в неведении относительно остроты момента и всех аспектов дискуссии между радикальными интеллектуалами. И это, несомненно, очень важно для наших стран и межнациональных отношений в Казахстане. Как это ни парадоксально, но сыграло свою роль отсутствие свободной дискуссии между радикалами с обеих сторон. Обычное общество просто об этом ничего не узнало. Соответственно ему не пришлось принимать трудных решений, определяться по отношению к жестким высказываниям. Хорошо это или плохо для свободы мнений – это один вопрос, но для текущего момента в Казахстане это несомненный плюс.
Конечно, можно согласиться с теми, кто говорит, что долго так не может продолжаться, что рано или поздно придется разговаривать, придется ставить вопросы и получать на них ответы, в общем, открывать публичную дискуссию. Возможно, что так и произойдет когда-нибудь, но сейчас большинство согласится, что лучше постараться оттянуть этот момент.
Поэтому мы можем ответить нашему либеральному критику, что любое открытое обсуждение отношений Казахстана с Россией не отвечало интересам ни Казахстана, ни большей консервативно настроенной части его жителей в начале 90-х годов, не отвечает и сегодня.
Но это не значит, что не надо спорить. Может быть, главным результатом прошедшего полугодия как раз и стало понимание того, что непримиримость позиции просто вынуждает радикалов общаться исключительно в своем кругу. А это непродуктивно, потому что зачем одному радикалу нужно доказывать принципиальную позицию своему единомышленнику. Это будет просто трата времени. В этой связи весьма показательно, как этой весной весьма радикально настроенные политологи из России, многие из которых обычно весьма критически настроены по отношению к Казахстану, провели свою конференцию на Байконуре. Немногие ее казахстанские участники, изначально настроенные весьма позитивно к теме мероприятия, были вынуждены все же не соглашаться с некоторыми наиболее жесткими высказываниями российских участников.
Точно так же не имеет смысла пытаться дискредитировать своего оппонента. Например, так, как это делали в Казахстане некоторые местные пророссийские активисты, когда пытались приклеить ярлык фашистов отдельным представителям казахских национальных движений. Причем, что характерно, далеко не самым радикальным и вполне способным к диалогу.
В этой связи очень показательно, как многие действительно блестящие российские политологи весь прошлый год, еще до начала (осенью 2012 года) открытого конфликта интересов между Астаной и Москвой, активно выступали перед казахстанской аудиторией в прессе и на конференциях. Они убеждали ее в правоте российской позиции и почти никогда не встречали какого-либо несогласия. Возможно, что это создавало иллюзию превосходства позиции, ее абсолютного доминирования. Казалось, что в Казахстане против интеграции только те, кого называли «национал-патриотами», а также немногочисленные либералы.
Но проблема заключалась в том, что весь пафос и реально существующее интеллектуальное доминирование российской и пророссийской позиции в казахстанских СМИ и на многих конференциях по большому счету не имело смысла. Основная масса казахского интеллектуального сообщества, как казахоязычного, так и русскоязычного, не готова к возвращению в том или ином виде под зонтик Москвы. И это принципиальная позиция большинства. Хотя, безусловно, есть и те, кто уверен в обратном.
Возможно, самая большая ошибка со стороны России заключалась в том, что с ее стороны выступали блестящие решительным образом настроенные политологи, которые в пылу дискуссии и интеллектуального давления все чаще и чаще ставили под сомнение саму государственность Казахстана. В том числе и потому, что прямо или косвенно отстаивали исключительно российскую версию нашей общей истории, что отрицало саму постановку вопроса о колониальных отношениях и деколонизации. В то время как в казахском обществе данный вопрос является весьма актуальным и одним из самых обсуждаемых. В результате здесь копилось недовольство, потому что, несмотря на все традиционно дружественные отношения с Россией, это не означает готовности вернуться под ее управление.
Вообще вопрос об управлении и его качестве является, возможно, самым важным в нынешний момент. Потому что главная волна имеющегося общественного недовольства внутри Казахстана направлена как раз на качество управления. И дело не только в различных скандальных историях с чиновниками на разных уровнях. Вопрос в том, что вольно или нет, но практически все критики нынешней системы управления внутри страны сравнивают ее со временами СССР. Безусловно, важную часть этих рассуждений занимают идеи о социальной справедливости, в этом контексте Советский Союз все больше становится частью легенды «о золотом веке». Но важно также и то, что критики противопоставляют нынешнее качество управления с управлением в советские времена. Это такая общественная фронда, которая объединяет недовольных, в том числе и тем фактом, что управляют сейчас совсем другие люди, чем те, которые были двадцать и тридцать лет назад.
Хотя для тех, кто имеет отношение к современной рыночной экономике, очевидно, что наша система управления существует в совсем других условиях, нежели социалистическая во времена СССР. И она, по крайней мере, не хуже той, что получилась после всех реформ последних двадцати лет в соседней России. Но самое главное – мы сегодня можем сравнивать себя не только с Россией и другими нашими соседями. Мы сравниваем со странами Азии, как удачными примерами, так и не очень. Мы видим минусы и плюсы мировой экономики, частью которой мы теперь являемся. Мы самостоятельны как в наших достижениях, так и в промахах, и это очень важный результат почти двадцати двух лет независимости. И теперь нам больше не нужен посредник во взаимоотношениях с внешним миром в лице России. Теперь мы с Россией равны в наших достижениях, проблемах и бедах.
Но этот вопрос еще ждет своего историка, потому что новейшая история Казахстана полна мифов, может быть, даже больше, чем те многочисленные изданные в последние годы истории, в которых рассказывается о древних героях, которые почти все якобы были казахами.
Наш общий исторический тупик
Среди всех тем, которые активно обсуждались в последние полгода, было много исторических моментов. И это понятно, потому что любая идеология больше чем наполовину состоит из истории. И вот здесь у нас все не очень хорошо.
Российская версия нашей общей истории по-своему весьма стройная и последовательная. Она представлена в сотнях и тысячах работ, ее писали великие историки и даже мифологическая литература, которой в современной России также появилось очень много, не мешает стройности общей концепции. В советское время российско-центристская версия истории была фактически отлита в бронзе. Она включала в себя истории всех народов, входивших в состав СССР, которые при этом были вплавлены в единую форму.
После распада Советского Союза единая модель была расплавлена временем и растеклась по отдельным формам, откуда пошла местная история как часть идеологии национально-государственного строительства. Меньше всего усилий пришлось прилагать российскому государству, гораздо больше новым независимым государствам. При этом там, где имели место процессы либерализации, сразу же была задана весьма жесткая тональность по отношению к России и ее отношениям с местным государствообразующим этносом. Так было в Прибалтике, в Украине, в Закавказье. И это понятно, потому что падение империи всегда оставляет много осколков. И сколько бы ни говорили о тех благодеяниях, которые оказала империя входившим в ее состав малым народам, в их памяти существует совсем другая картина мира. Отсюда бескомпромиссность споров и конфликтов на исторические темы, при этом сторонники павшей империи защищают свою каноническую версию, а ее противники ее опровергают.
В то же время в странах с жесткой центральной вертикалью власти старались избежать острых моментов, ограничиваясь отдельными коррекциями своего понимания исторического процесса, но одновременно делая реверансы в пользу общей истории. И это было понятно, потому что таким государствам, с одной стороны, не нужны были проблемы в отношениях с Россией, с другой – они хотели избежать жесткой критики в свой адрес со стороны российских СМИ. Последние доминировали на информационном пространстве бывшего СССР сразу после его распада.
Поэтому, собственно, в общественном мнении России сложилось такое хорошее отношение к Казахстану. Потому что Казахстан не давал информационных поводов думать о нем плохо, в отличие от многих других на пространствах распавшейся страны. Хотя в девяностые, безусловно, были люди, которые считали иначе. Тем не менее даже подавляющее большинство тех, кто по разным причинам уехал из Казахстана в Россию, сохранили в целом добрую память о стране и ее людях. Именно они были лучшими пропагандистами, и во многом благодаря им имидж Казахстана всегда был больше положительным, чем наоборот.
Кроме того, российское общество явно не хотело бы жить полностью в недружественном окружении. Во многом поэтому дружественный Казахстан, одна из немногих бывших союзных республик, ставших независимым государством, был России и ее общественному мнению просто необходим.
Безусловно, что в плане идеологии Россия в целом находилась в, пожалуй, самом сложном положении среди всех народов бывшего СССР. Потому что страна пережила падение большой империи. Если называть вещи своими именами, то Советский Союз был новой формой выражения Российской империи. И не так важно, что в руководстве СССР было много представителей разных народов – грузины, армяне, украинцы, евреи и другие. Империи тем и отличаются, что обладают мощью государства и привлекательностью культурной традиции. Поэтому обрусевшие выходцы из других народов по большей части обычно честно служили империи, составляя основу ее бюрократии и армии. В Российской империи это были прибалтийские немцы, крещеные татары, итальянские архитекторы, в СССР – выходцы из западноукраинских местечек, грузинской Менгрелии и других территорий.
Собственно, ничего нового здесь не было. Византийской империей в разное время правили армяне, арабы, македонцы, фракийцы. В Османской империи правящий класс составляли многочисленные выходцы из сословия девширме, среди которых почти не было этнических турок, преобладали греки, славяне, западные европейцы. В Византии пропуском в высшую элиту общества служил греческий язык и православное вероисповедание, в Османской империи – турецкий язык и ислам. В Российской империи – православие и русский язык, в СССР – в первую очередь русский язык, а затем уже марксистско-ленинская идеология. Я бы добавил еще российско-центристскую версию истории, которая окончательно утвердилась после победы в Великой Отечественной войне.
Обаяние империи имеет огромную силу. Поэтому в Византийской империи была масса людей, говоривших по-гречески, но не являвшихся греками по этническому происхождению. Точно так же в Османской империи очень много самых разных людей – славян, арабов, армян, называли себя османами, потом после реформ Ататюрка они стали турками.
В эпоху Советского Союза прежняя Российская империя потеряла свою сословность и религиозные границы. Огромные массы людей самого разного этнического происхождения ощущали себя в первую очередь гражданами огромной державы.
Очень показательная история была с теми казахами, которые во время Российской империи принимали православие, прекращали быть частью казахского народа и становились частью русского народа. Потому что смена религии означала автоматическую смену идентичности. В СССР значительное число казахов, как и других представителей бывших кочевых народов – калмыков, якутов, бурятов, перешли на использование русского языка, но не стали частью русской идентичности.
Советская империя была на пике своего могущества. Она не была русской империей, но русские все равно были имперским этносом, и множество выходцев из других народов стремились стать его частью. Точно так же, как все жители окраин хотели быть греками в Византийской империи и османами в Османской. Без православия и прежней дореволюционной строгой общинной организации стать русским было просто, поэтому в Казахстане русскими стали украинцы, которые до 1917 года сохраняли свою идентичность, а также многие другие представители разных народов, особенно европейских, и практически все метисы.
Однако любое падение империи ставит вопрос о том, что делать дальше. Современные турки прошли через тяжелые времена, отказались от прежней османской идентичности, пытались стать частью Европы и теперь стараются построить новую империю, опираясь на обаяние культуры, эффективность государственной модели, и мощь экономики. Современные австрийцы совсем не переживают о прошлом великой империи Габсбургов, от нее им остались дворцы и парки, что привлекает туристов.
Но России пришлось тяжелее. Один раз в 1917 году она уже пережила падение империи, но смогла подняться, правда, заплатив за это большую цену. Во второй раз Россия потеряла значительную часть территории, но сохранила еще достаточно много земель и ресурсов. Ей не пришлось пережить такого удара, с которым столкнулись османы и австрийцы, когда все в одночасье рухнуло и на руинах империи началось строительство национальных государств. Россия все же частично осталась империей, хотя и пыталась стать в начале девяностых либеральным государством. И теперь у нее двойственная позиция. С одной стороны, она снова хочет вернуться на прежние позиции, еще один раз попытаться восстановить империю. С другой – с повестки дня не снимается вопрос о национально-государственном строительстве для самой России. Два этих варианта развития идеологически разрывают наших соседей пополам и мешают ей определиться, что же она строит. От определения пути развития зависит, как ей строить отношения с внешним миром и соседями.
Парадокс заключается в том, что Казахстан очень близок по своей организации к современной России. И не только потому, что у наших стран президентские республики с сильной вертикалью власти. По большому счету мы тоже находимся в сложном положении, потому что еще не уверены в том, что мы строим – национальное государство или все-таки что-то другое.
При этом понятно, что и для нас и для России очень трудно реализовать либеральную модель западного образца, несмотря на всю глубокую убежденность в неизбежности этого у либеральных кругов обеих стран. Мы не можем не учитывать, что либерализация приведет к необходимости обсуждать острые вопросы, на которые в современной ситуации нет однозначного ответа. Среди них такие как: являлось ли восстание 1916 года антиколониальным восстанием против российской имперской политики по изъятию земель у местного населения или это был незаконный мятеж подданных большой империи в момент ведения ею войны? Еще один вопрос связан с тем, являлся ли процесс седентеризации, оседания кочевников на землю в конце 1920-х годов, частью процесса модернизации или это была, возможно, преступная политика со стороны государства, которое стремилось ликвидировать кочевой образ жизни, а в результате погибла часть казахского населения и сократилась его численность, особенно в центральных и северных областях? Таких трудных вопросов очень много.
Либерализация приведет к тому, что этнические группы начнут голосовать за своих на фоне ожесточенности идеологической битвы за историческую справедливость. В том числе за вопрос об оценке как минимум десятка сложных тем в истории казахско-русских отношений. И это не говоря еще и об угрозе разгосударствления, что мы можем наблюдать на примере Киргизии.
Возможно, что известный российский либерал Анатолий Чубайс не был так уж неправ, когда говорил о либеральной империи. Потому что по своей организации Россия сегодня больше империя, чем национальное государство. А либеральность в имперской концепции Чубайса была связана не только с экономикой, но и с общей эффективностью государственного управления, но явно не с политикой. По сути, в таком контексте Китай сегодня – это либеральная империя.
Но и Казахстан очень похож на Россию по своей организации. Просто мы меньше, но мы также не можем вести исключительно национально-государственное строительство. Хотя наши националистически настроенные интеллектуалы с этим не согласны, поэтому они ломают копья из-за по своей сути терминологического спора.
Как называть граждан Казахстана неказахской национальности – казахами, к примеру, немецкого или узбекского происхождения, или казахстанцами. Дело здесь в разном понимании определения нации. Во втором случае речь идет о гражданском понимании нации в европейском смысле. В первом случае подразумевается то же самое, но с упором на казахскую идентичность. Патриотам кажется, что это позволит подчеркнуть казахский характер государства, которое и так находится в слишком большой зависимости от России и русского языка. С их точки зрения от этого зависит лояльность государству. Но по большому счету это формальное требование, однако способное создать определенный идеологический тупик для государства. Особенно в связи с упорством, с которым его пытаются сделать принципиальным требованием по отношению к неказахской части населения.
Гораздо логичнее было бы не нагружать общество сложными идеологическими конструкциями. Ведь обычный человек не будет выяснять, в чем разница между гражданским и этническим пониманием нации. Он чувствует, что его ставят в ситуацию трудного выбора, и он выберет своих. В то время как не в интересах государства и общества, чтобы лишний раз подвергалась проверке лояльность граждан. В этом нет никакого практического смысла, кроме нечетко выраженной идеологической задачи. Данная дискуссия как раз и подтверждает, что жесткость идеологической позиции не может устроить государство, которое должно быть более гибким в отношениях с частью своих граждан и соседями и партнерами.
Продолжение следует
Вечный вопрос российской интеллигенции: что делать? – стал особенно актуальным и для России и для Казахстана после первой вспышки дискуссий на тему взаимных отношений. Понятно, что Казахстан стремится сохранить свою самостоятельность. Он не хочет снова раствориться в большой России. У России не так много аргументов, для того чтобы убедить Казахстан снова сесть с ней в одну лодку или, вернее сказать, встать с ней в один строй. Главные аргументы связаны с тем, чтобы вместе преодолевать трудные моменты, как в экономике, так и в политике. В экономике решать вопрос о преимущественно сырьевой ее ориентации, в политике вместе противостоять угрозам, например со стороны Афганистана. Однако проблема связана с тем, что интересы России далеко не всегда совпадают с интересами Казахстана.
В частности, в экономике объективно мы конкуренты на рынках сбыта сырья. Кроме того, Казахстан объективно стал главным рынком сбыта для российской машиностроительной продукции. Мы потребляем 45 процентов от всего объема российского гражданского машиностроительного экспорта. То есть мы российской экономике очень сильно нужны, она нам гораздо меньше, потому что все то же самое мы могли бы купить на внешних рынках. Поэтому с нашей стороны это своего рода жест в адрес России, потому что российские рынки для нас открылись в гораздо меньшей степени.
В области внешней политики Казахстану невыгодно поддерживать изоляционистскую политику России. Конфронтация по главным внешнеполитическим направлениям, на которую идет Москва, не отвечает интересам Астаны. Зачем последней поддерживать Сирию и режим Асада, зачем Казахстану признавать Абхазию и Южную Осетию, если он не признал Косово. Для России определенная степень конфронтации вполне оправданна, это часть ее политики возвращения в мир больших держав. Но для маленького Казахстана это совсем не нужно.
Поэтому Казахстан очень технично пытается уйти от четкой определенности в отношениях с Россией, избежать слишком острых дискуссий в отношениях с нею, не встать в зависимость от ее внешней политики. Хотя с экономикой у нас не получается, зависимость от российской политики уже сформировалась.
Для Казахстана общая сложность ситуации в том, что российские интересы, по понятным причинам, очень близки определенной части ее граждан. Последние испытывают некоторую эйфорию от гипотетически наметившейся перспективы вхождения в тесный союз с Россией. Но большинство понимает, что нельзя рисковать тем, что есть ради пусть даже самой лучшей идеи.
Парадокс заключается в том, что еще совсем недавно, до начала работы Таможенного союза, государство в Казахстане устраивало большую часть общества. По сравнению с Узбекистаном у нас больше свободы, по сравнению с Киргизией у нас больше порядка, по сравнению с Россией меньше налоги и не так много криминала. То есть в основном практически во всем у нас было что-то вроде золотой середины. Понятно, что у нас не настолько все прекрасно, как хотелось бы, но любое сравнение по пунктам с соседями все-таки было в пользу Казахстана. Консервативное большинство населения устраивала ситуация, и особенно активную его часть.
Но после начала работы ТС ситуация изменилась. Дело не только в росте цен. Мы в целом оказались не готовы к конкуренции с Россией на самых разных направлениях. Пока Россия была, без сомнения, дружеской, но все же соседней страной, все было гораздо лучше, но когда мы стали частью одного пространства, все поменялось. В том числе появилась критика в адрес государства, которая питается недовольством вполне определенной части пророссийских интеллектуалов в Казахстане стремлением Астаны не соглашаться на все требования со стороны Москвы по объединению двух государственных систем.
С учетом того, что государство сегодня придерживается политики несколько большей открытости, все это привело к нежелательным последствиям. В частности, многие чиновники оказались не готовы к взаимодействию с обществом. Пример с министром Абденовым весьма показателен. Но и общество стало вести себя более активно, и это побочный эффект от более открытых отношений с Россией. Системы явно сближаются, и если раньше все думали больше о государстве Казахстан и отношениях с ним, то теперь многие оглядываются на Россию. Более того, российские тенденции стали распространяться и на нашу территорию. Это касается и роста влияния криминала, и усиления влияния российского капитала, и даже методов работы политических организаций. Весьма показательно, что тот карагандинец, который бросался яйцами в Абденова, оказался близок к российским нацболам.
Соответственно, ситуация для государства стала гораздо сложнее. Ему надо думать, как найти правильную тональность в отношениях с Россией и как избежать радикализации отношений внутри Казахстана.
Но все-таки правильная тональность, скорее всего, будет найдена. Самый логичный выход из ситуации заключался бы в возвращении к прежнему порядку вещей. Но сегодня это невозможно. Однако положительной стороной всех последних изменений является понимание того, что именно сильное государство при всех его возможных недостатках может быть главной идеологией для Казахстана. В условиях вполне возможных все новых и новых вызовов ценность государства для обычных граждан, тех, кто идеологически не мотивирован, сильно выросла. Какое бы оно ни было, но оно обеспечивает условия и правила игры, в которых большая часть общества по-прежнему чувствует себя более или менее комфортно.
Понятно, что есть крайние позиции. С одной стороны, идеология национально-государственного строительства. С другой – идеология растворения в российской государственности. Обе идеологии не могут быть реализованы при всем желании их адептов. В то же время Казахстан, как и Россия, – это осколок прежней империи, и большинство населения перенесло свою лояльность с бывшего СССР на эти два государства. Просто не надо их смешивать и сохранить две модели, пусть каждая доказывает себе, друг другу и своим гражданам, что она лучше справляется с текущими проблемами. Такая межгосударственная дружественная конкуренция, которая имела место до начала работы ТС, объективно выглядит более привлекательно. В ней нет места иллюзиям и не надо выяснять, кто прав, а кто виноват и что делать.
публикация из журнала "Центр Азии"
май-июнь 2013
№ 3 (85)