Евгений Пастухов
В последнее время в ряде государств постсоветского пространства возобновилась дискуссия о роли языка и языковой политике в целом. При этом проблема использования того или иного языка в сфере общения и коммуникаций нередко приобретает серьезное политическое значение.
Сильный ажиотаж, к примеру, наблюдался вокруг состоявшегося этой зимой в Латвии референдума о статусе русского языка. Две трети участников проголосовали против придания ему статуса второго государственного языка. Примечательно, что голосование по этому вопросу стало одним из самых массовых в новейшей истории страны. По официальным данным, к избирательным урнам пришли около 1,099 млн. из полутора миллионов зарегистрированных избирателей. Более активное участие электората наблюдалось лишь на первых после распада СССР парламентских выборах 1993 года. Все остальные выборы и референдумы в Латвии (даже плебисцит о вступлении страны в Европейский союз) собирали гораздо меньшее количество голосующих.
Громким скандалом закончилось и принятие в начале июня этого года в украинском парламенте закона «Об основах государственной языковой политики». Законопроект, разработанный депутатами правящей Партии регионов, предусматривает широкое использование языков национальных меньшинств практически во всех сферах жизни, в случае, если они превышают 10 процентов населения в том или ином регионе. По мнению оппозиции, принятие закона в таком варианте может фактически превратить распространенный русский язык во второй государственный. Обсуждение данного закона вылилось 24 мая в самую грандиозную драку парламентариев в истории украинской Верховной рады и грозит расширением противостояния между украино- и русскоговорящими гражданами страны.
Опыт Прибалтики, Украины и многих других стран демонстрирует, что языковая политика или вектор ее развития порой способны провоцировать серьезные политические кризисы. В то же время понятно, что государство объективно заинтересовано в том, чтобы так или иначе контролировать языковую ситуацию в стране. В зависимости от обстоятельств, власти всегда либо поддерживали существующую ситуацию, либо изменяли ее, помогая развивать одни языки и сдерживая роль других. После балканского кризиса в начале 1990-х годов католики-хорваты переименовали сербохорватский язык в хорватский и постарались избавиться от турецких слов, оставшихся еще от Османской империи. У мусульман-боснийцев, напротив, стали популярными турецкие и арабские заимствования.
Единство многообразия
Политически и экономически сильные государственные объединения еще с древних времен стремились использовать для распространения своего влияния не только силу оружия, но и язык. Создавая собственную империю, Александр Македонский запустил масштабный процесс эллинизации восточных народов. Суть его заключалась в проникновении на территорию нынешних Египта, Сирии, Турции, Ирака, Ирана, Афганистана, части Таджикистана, Узбекистана, Пакистана и Индии элементов греческой культуры, социального и политического строя, экономики и образа жизни греков. При этом по замыслу великого полководца греческий язык должен был цементировать весь многоликий и разноязыкий народ его империи.
После серии успешных походов, основной своей задачей царь Македонии видел объединение греческого и восточного миров в некое единое целое – ойкумену Александра. Важным средством реализации такой политики было создание в завоеванных землях от Египта до Средней Азии крупных городов. Они заселялись македонянами, греками и стремившимися перенять их язык и образ жизни представителями различных этносов.
Эллинизированные города действительно превратились в форпосты греческого влияния на Востоке. Однако сложная политическая обстановка вынуждала греков уделять особое внимание сохранению местных традиций и привычной социальной структуры. В результате эллинистическое влияние, а вместе с ним и греческий язык, затрагивали лишь ограниченные районы и слои населения. Отдаленные территории или древние городские центры с не менее развитой, чем у греков, культурой вроде Вавилона или персидских городов сумели сохранить свой традиционный образ жизни и языки. Это привело к тому, что в Ближневосточном регионе стали сосуществовать, с одной стороны, эллинизированные города, вовлекшие в сферу своего влияния представителей административной и военной власти, а также часть зажиточного класса. С другой – мало связанная с этими центрами многонаселенная периферия, жители которой, как и прежде, использовали свой язык, культуру и традиции. Греческий язык не закрепился, хотя греческое влияние еще столетия ощущалось в Иране, Бактрии, а также в североиндийских землях, где послужило основой формирования гандхарского искусства скульптуры и живописи.
В птолемеевском Египте именно аристократия и представители военно-экономической верхушки подвергались эллинизации в первую очередь, тогда как влияние греческой культуры на жизнь страны и народа в целом было не слишком заметно.
Миссия Древнего Рима, как известно, состояла в расширении границ своей цивилизации, во многом считавшей себя преемницей античной Греции. «Все дороги вели в Рим», а там, как гласила другая известная поговорка, «всем нужно было вести себя подобно римлянину». Это означало, что любой попавший в столицу государства должен был так или иначе разделять морально-нравственные ценности римлян, поддерживать разговор на латыни и желательно носить одежду римского покроя. Однако все это касалось прежде всего Рима и окрестностей, поскольку большая часть жителей многочисленных провинций, за исключением крупных городов и центров, сохраняла за собой прежний язык и привычки. В Египте военная верхушка и легионеры говорили на латыни, а политическая элита, предприниматели и ученые предпочитали греческий язык. При разделе Римской империи ее Восточная часть – Византия – в качестве государственного выбрала именно греческий. При этом ее негородское население на территории современных Турции, Сирии, Ливана, Палестины, Израиля и Египта использовало местные языки и наречия.
Таким образом, ко времени мусульманского завоевания Ближний Восток, долгие годы находившийся под владычеством Римской империи, представлял собой мультикультурное общество, где разные языки и культуры мирно соседствовали на общей территории. Захват мусульманами Александрии ознаменовал не только конец власти Византии над Египтом, но и окончание почти тысячелетнего владычества в этом городе греческого языка.
После победы арабов языком новой элиты Ближнего Востока стал арабский. Тем не менее еще несколько десятилетий для властей халифата существовали другие языки – греческий в Сирии и Египте, среднеперсидский в Ираке и Иране, латынь в Испании. Их использовали, в том числе, и при ведении государственных дел. Лишь около 700 года омейядский халиф Абд аль-Малик узаконил применение в государственных делах исключительно арабского языка. Всякий, кто желал занять пост в разрастающемся бюрократическом госаппарате, должен был уметь читать и писать по-арабски независимо от происхождения.
Но, несмотря на позицию властей, только в Сирии, Ираке и Египте мусульманское завоевание привело к триумфу арабского языка как языка управления и повседневного общения. В Иране более двух веков арабский оставался языком имперской администрации и богословских диспутов, в бытовой жизни говорили на фарси. Этот новоперсидский язык использовал арабское письмо и заимствовал из арабского много слов, однако остался индоевропейским языком. Испания и Португалия после Реконкисты, хоть и испытывали арабское влияние, также быстро и практически полностью вернулись к прежнему состоянию в языковом отношении.
Проводя активную экспансию во всех направлениях, Арабский халифат не смог заставить говорить на арабском и тюркские племена. В свою очередь, тюрки составляли на протяжении столетий военно-политическую элиту оседлых индоевропейских народов Средней Азии, но значительная часть их подданных, кроме приближенных ко двору и армии, сохраняла свой язык. Например, отряды монгольских войск, оставшиеся в Афганистане, предки афганских хазарейцев-шиитов, со временем не только приняли ислам шиитского толка, но и переняли у соседней Персии язык.
Успех арабского языка в Южном и Восточном Средиземноморье объяснялся тем, что местное население в массе своей уже говорило на языках семитской группы, не слишком отличающихся от арабского. Можно вспомнить арамейский в Сирии или коптский в Египте. Тогда как для персов и тюрков арабский язык был совершенно чужим. Кроме того, по мере расширения халифата в сторону Средней Азии выяснилось, что численность арабских завоевателей была незначительна для эффективного контроля над огромными территориями. Арабы составляли менее 10 проц. населения быстро разраставшейся империи. Поэтому после первых побед над персами арабы выставляли мирному населению условия – они не уничтожали граждан, не захватывали их домов и земель, не мешали им сохранять свою веру, язык и обычаи. Взамен от покоренных народов требовались выплаты налогов и политическая лояльность.
Следует отметить, что примерно по такому же принципу жили практически все государства мира вплоть до Нового времени. К XVIII веку, то есть до начала национального строительства в Европе, элита и население империй, монархий и даже небольших княжеств, как правило, говорили на разных языках и диалектах. При этом ни те ни другие не испытывали от этого какого-либо дискомфорта. Крестьяне, составлявшие подавляющее большинство населения аграрных обществ, были безграмотны. Те из них, кто проживал в центральных городах или их окрестностях, могли изъясняться на языке административных центров. Те же, кто жил в отдалении от политико-экономических центров, говорили на диалектах, связь которых со столичным была условной.
Норманнское завоевание Британии в 1066 году вообще почти на триста лет обеспечило трехъязычие англичан. Язык администрации, судов, аристократии и королевского двора был норманнским диалектом старофранцузского языка. Простой народ использовал англосаксонский, а ученые – латынь. Спустя пять столетий из взаимодействия этих трех составляющих образовался существующий сегодня английский язык.
Европейская и азиатская аристократия того времени, таким образом, нуждалась не в едином языке, а в налогах от податного населения, его лояльности и готовности при необходимости встать с оружием в руках на защиту правящего класса. Поэтому народом того или иного государственного объединения назывались различные этнические и религиозные общины и племена, языковые границы которых оставались размытыми и крайне непостоянными. Правда, с усилением городов и созданием торгово-транспортной системы в Западной Европе еще с XV века обозначилось разграничение между крупными языковыми общностями. При этом язык все еще сильно различался в рамках одной этнической группы.
К примеру, в XV–XVI веках на основе тосканского (флорентийского) диалекта, на котором писали Данте, Петрарка и Бокаччо, сформировался современный литературный итальянский язык. Он, в свою очередь, до сих пор является переходным между северо-итальянским (галло-романским) диалектом и южно-итальянским (итало-романским). Помимо этого в Италии по-прежнему имеют хождение родственные итальянскому сардинский и фриульский языки, считающиеся отдельными языками.
В Британии к XV–XVI веку смешение языков вызвало рождение современного английского, но одновременно появилось множество диалектов. Свои диалекты к настоящему времени сохранили жители Восточной Англии и Уэльса, графств Нортумберленд и Корнуолл, горожане Шеффилда и йоркширские крестьяне. Можно вспомнить и знаменитый кокни, объединяющий ряд исторических диалектов районов Лондона.
Таким образом, во многом строительство национального государства отменило давнее разделение между языками политической и духовной элиты и разнообразными местными наречиями, которыми пользовались широкие массы. Язык власти в европейских государствах также существенно развился и распространился после изобретения печатного станка, а первые литературные романы и газеты послужили одним из фундаментов появления современных языков.
Выбор языка
В отличие от аграрных обществ в современном так называемом постиндустриальном, или, иначе говоря, информационном обществе, важным приоритетом для государства и его населения становится потребность во взаимопонимании. Именно эту потребность в настоящее время и пытается удовлетворить языковая политика любого государства. Ведь тем самым повышается уровень и качество управляемости. В свою очередь, гибкая государственная система способна намного быстрее и лучше реагировать на возникающие вызовы и угрозы.
Теоретически, одно из самых простых решений – это распространить единый для всех граждан язык национального большинства в его литературной форме. Так это произошло в Европе с английским и немецким языками или в дальневосточной Японии с японским.
Иногда государственным языком, напротив, объявляют язык меньшинств, как, например, малайский в Индонезии. Из 150 народов Индонезии малайцы составляют не больше 8 проц. населения, уступая крупным общинам яванцев (45 проц.), сундов (14 проц.) и другим. Зато малайский как язык торговли всегда был распространен по всему региону. Сегодня именно его называют в Индонезии индонезийским языком. Малайский язык является государственным также в Малайзии, Сингапуре и султанате Бруней.
Однако, как показывает практика, культурно-бытовое, деловое и политическое взаимодействие граждан с помощью одного-единственного языка сегодня легче обеспечить в более или менее однородном по составу и структуре обществе. Там, где наблюдается его этническая многосоставность, сделать это намного труднее, а зачастую невозможно. Поэтому в мире существует множество стран, где статусом государственного или официального обладают сразу несколько языков – Афганистан, Индия, Сингапур в Азии, Бельгия, Швейцария, Финляндия в Европе, Боливия, Канада, Парагвай в Южной и Северной Америке, ЮАР в Африке.
Необходимостью учитывать интересы различных слоев населения объясняется гибкость и неоднозначность языковой политики многих восточных государств, с их традиционным полиэтническим и поликультурным обществом. В Сингапуре, например, существует четыре государственных языка – английский, малайский, китайский и тамильский. В конституции Индии говорится, что государственными языками являются хинди и английский. Помимо этого существует список 22 национальных языков, которыми могут пользоваться правительства индийских штатов для различных административных целей, в том числе и для издания региональной прессы.
Надо отметить, что особенно непросто языковая политика складывается в тех странах, которые находились в политико-экономической и иной зависимости от других держав. В бывших колониях роль языка метрополии, его значение для поступательного развития государства по-прежнему являются предметом острой полемики в обществе.
В той же Индии изначально признавали преимущества английского языка в деле управления страной и экономикой. Однако сразу после получения суверенитета было запланировано, что в 1965 году английский язык лишится статуса государственного и будет называться «дополнительным государственным языком» до тех пор, пока не закончится полный переход на хинди. Между тем в связи с масштабными протестами в некоторых южных штатах, в которых хинди не получил распространения, по-прежнему сохранена ситуация, когда два языка являются государственными. Больше того, из-за быстрой индустриализации и интеграции Индии в мировое хозяйство английский язык продолжает оставаться популярным и влиятельным средством коммуникации в государственном управлении и бизнесе.
С одной стороны, английский язык, по сути, объединяет неоднородное индийское общество. Здесь говорят на более чем 30 различных языках и 2 тысячах диалектах. Большая часть из них относится к различным языковым семьям – индоарийской, дравидской и тибетской, что, естественно, не упрощает процесс взаимопонимания. Например, в Южной Индии, где господствуют дравидийские языки, совершенно непохожие на хинди, от его повсеместного внедрения в конечном итоге вообще пришлось отказаться.
С другой стороны, английский является скорее языком высших классов общества. Родным его признают не более 5 проц. населения Индии. Примечательно и то, что, по данным различных исследователей, доля индийцев, говорящих и пишущих по-английски, остается относительно стабильной. Следовательно, за пределами узкой прослойки английский недостаточно эффективно справляется с ролью lingua franca, то есть языка межнационального общения. Кроме того, индийский английский имеет склонность видоизменяться. Сначала появился хинглиш (хинди и английский), затем возникли различия между ним и бенглиш (бенгали и английский), пенджабским, ассамским и тамильским английским. Другими словами, английский язык неизбежно вплавляется в индийскую культуру, точно так же, как санскрит и персидский были переплавлены до него.
Вместе с тем английский язык по-прежнему широко используется в индийских престижных школах, университетах, шоу-бизнесе, предпринимательских кругах и средствах массовой информации. Издание газет на двух языках является особенностью Индии. Англоязычная «Тайм оф Индия» имеет самый большой тираж среди ежедневных газет – более 1,2 млн. экземпляров. Довольно влиятельными газетами считаются «Хиндустан тайм» и «Индия тудей» на английском.
Безусловно, из всех индийских СМИ больший охват потребителей (почти 97 проц.) имеют радио и телевидение. И здесь доля английского языка довольно высока. В музыке и кинематографе Индии он пытается конкурировать с местными распространенными языками – хинди, урду, пенджаби, гуджарати и другими.
Любопытно также и то, что продвигая в качестве общего языка хинди, в середине прошлого века индийское правительство не создавало условий для книгоиздания на этом языке. Несмотря на то что в Индии существует огромное количество типографий, здесь по-прежнему нет издательств общегосударственного значения. Созданный еще в 1957 году книжный трест распространяет познавательную литературу преимущественно на английском языке.
Вероятно, это происходит потому, что художественная литература на местных языках пользуется ограниченной популярностью в Индии. Тиражи их невысокие. Парадоксально, но ведущие индийские литераторы, пишущие даже на хинди, вынуждены были организовывать собственные типографские компании для публикации своих книг. Так, Премчанд и его сыновья создали издательство «Ханс», а Упендранатх Ашк основал «Нилабх».
Подобная ситуация в СМИ наблюдается и в соседнем с Индией Пакистане. Из 2700 газет и других периодических изданий на английском публикуются только 120. Между тем именно англоязычные «Доон» и «Бизнес рекордер» считаются важным ежедневным источником коммерческой и экономической информации, а «Фрайди таймс» – влиятельным политическим еженедельником. Помимо прочего в холдинг «Доон ньюз» входит еще и частный англоязычный спутниковый телевизионный канал.
Тот факт, что английский язык до сих пор активно присутствует в политической, общественной и интеллектуальной жизни Пакистана отражается не только в его статусе. Государственными языками исламской республики являются урду и английский, несмотря на то что на них говорит отнюдь не подавляющее большинство жителей страны. Например, лишь 8 проц. пакистанцев считают урду родным языком. Другой вопрос, что его носители занимают важные позиции в государственном аппарате и бизнесе. Для сравнения, на пенджаби говорит почти 60 проц. населения Пакистана. Кстати, именно выходцы из провинции Пенджаб составляют основу пакистанской армии. На пушту говорят – 16 проц. пакистанцев, на синдхи – 12 проц.
Таким образом, в Пакистане, как и в Индии, в сферах бизнеса, школьного и высшего образования, административной деятельности спустя более шестидесяти лет после получения независимости по-прежнему широко используется английский. Именно он стал для индийцев и пакистанцев своеобразным хранилищем общественных и политических знаний. Помимо прочего, очевидно, что в современных условиях Индии и Пакистану знание обществом английского позволяет получать новости о передовых технологиях во всех научных отраслях напрямую, без посредников, что немаловажно для любых развивающихся стран.
Отчасти данное обстоятельство объясняет, почему, уже получив суверенитет, Индия, Пакистан или тот же Сингапур продолжают активно использовать язык бывших колонизаторов в качестве государственного. Тем самым они принимают за эталон англосаксонскую политическую культуру и способы ведения бизнеса, что дает им определенное преимущество в условиях жесткой конкуренции на мировом рынке. Так, бурное развитие высоких технологий на Западе в 1990-е годы позволило англоязычным индийским компьютерщикам и программистам занять важнейшую нишу на рынке аутсорсинга. Именно индийцы выполняют часть тяжелой работы по созданию новых программ для большинства американских и европейских компаний. В свою очередь, сайты на хинди только в последнее время стали проникать во Всемирную сеть, и, как правило, они все еще активно используют английский язык.
Возможно, не желая закрывать дверь на Запад, власти некоторых африканских стран сохранили за французским, английским или португальским языками статус государственных, хотя они и не являлись национальными языками населения.
Впрочем, в североафриканских арабских странах Магриба наблюдалась другая тенденция. Там движение за придание арабскому языку статуса государственного и единственного, символизировало борьбу страны за независимость. Наиболее ярко это проявилось в Алжире.
Получив суверенитет в 1962 году, после войны за независимость с Францией, Алжир провозгласил арабский язык официальным языком, а французский, который продолжал занимать особое положение в алжирском обществе, – первым иностранным языком. Правительственный декрет от 1968 года обязывал всех высокопоставленных чиновников осваивать арабский язык. В 1976 году была опубликована Национальная хартия, в которой был намечен всеобщий переход на использование арабского языка во всех сферах общественной и политической жизни. Через десять лет в новой Национальной хартии вектор на арабизацию Алжира был подтвержден, а литературный вариант арабского языка признавался «единственным средством национального сплочения алжирского народа». В 1991-м правительством был введен запрет на употребление любого иностранного языка во всех сферах государственного управления, на производственных предприятиях и в общественных организациях. В 1996-м перед страной была поставлена задача – завершить процесс арабизации к 1998 году, когда единственным языком Алжира должен был стать арабский. Отныне именно на нем политики должны были произносить речи, чиновники – писать официальные письма и обращения, а предприниматели и бизнесмены – общаться между собой.
Языковая политика алжирского руководства вызвала серьезный общественный резонанс. Противники указывали на то, что у государства нет ни средств, ни возможностей проводить подобную национальную и языковую политику. Они требовали для начала провести кардинальные реформы в системе школьного образования, поскольку профессиональная подготовка преподавателей не удовлетворяла современным требованиям. К примеру, чтобы компенсировать дефицит квалифицированных арабоязычных школьных учителей пришлось приглашать их из Сирии, Египта и Судана. По данным ряда западных и российских исследователей, в качестве преподавателей литературного арабского языка в Алжир еще с конца 1970 годов в массовом порядке прибывали религиозные фундаменталисты. Их появление в стране оказало значительное влияние на настроения алжирской молодежи.
С этим тезисом согласны и представители либеральных кругов алжирского общества. По их мнению, арабизация системы школьного и вузовского образования во многом «привела к появлению религиозных фанатиков в стране и самоизоляции Алжира на международной арене».
Споры о том, на каком языке учить детей, читать книги и газеты, смотреть телевизор, говорить и писать еще в конце 1970-х годов разделили Алжир на два противостоящих лагеря – сторонников арабизации и так называемой францизации. Преимущественно городское население, широко использовавшее в своей жизни французский язык, ратовало за умеренный и рациональный подход в использовании родных и иностранных языков, призывало к светской модернизации в западном стиле и подозревало, что приверженцы арабизации нацеливают алжирское общество на традиционализм и исламизацию. Сторонники арабизации выступали за повсеместное распространение арабского языка и нередко политизировали проблемы состояния культуры, религии, вопросы независимости и колониализма.
Начиная с 1980-х годов, раскол между ними углубился и превратился в явное соперничество. Весной 1981 года в столичном университете и вузах крупных городов члены религиозных организаций вступили в конфликт с франкофонными студентами, которых подозревали в желании вестернизировать Алжир.
Против арабизации Алжира резко выступают и алжирские берберы, составляющие четверть населения страны. Они борются за сохранение своих национальных традиций, обычаев и языка тамазигхт. По мнению их лидеров, многие алжирские берберы вообще не говорят на арабском. В быту они используют тамазигхт, в сфере образования и профессиональной деятельности – французский.
Пикантность алжирской ситуации заключается еще и в том, что, несмотря на процессы арабизации, в последние годы объективно французский стало понимать большее количество населения, чем во времена колониализма. По данным международной организации «Франкофония», объединяющей страны, где распространен французский язык, из жителей Магриба франкофонами являются почти 50 проц. тунисцев, 49 – алжирцев и 30 проц. марокканцев. По другим данным, из 34 миллионов алжирцев на французском могут изъясняться как минимум 23 миллиона. Это в восемь раз больше, чем все население Алжира в годы войны за независимость.
Таким образом, начиная с момента независимости французское влияние все более существенно проникает в алжирскую арабскую среду в связи с либерализацией системы образования и более значительным распространением французского языка, вызванным ростом контактов с Западом в целом и Францией в частности.
В 1980-е годы в Алжире произошла настоящая информационная революция. Спутниковые антенны предоставили возможность большей половине населения страны ловить иностранные каналы, в основном французские. На фоне роста религиозной идеологии эта часть населения неожиданно открыла для себя совершенно иной мир. За несколько лет до этого Малек Хаддад в эссе «Нули вращаются вхолостую» заметил, что «можно сопротивляться Масю (командующий французскими парашютистами во время Алжирской войны), но не Мольеру». «Я вырвал винтовку из рук врага», – писал другой алжирец – Катеб Ясин, оправдывая необходимость использования французского языка как возможность реальной связи с внешним миром.
Как бы то ни было французский язык остается в Алжире заметным явлением. К примеру, наряду с государственной ежедневной газетой на арабском языке «Эш-Шааб» издается государственная ежедневная газета «Эль-Муджахид» на французском. Из четырех частных ежедневных газет, которые могут похвалиться огромными тиражами от 90 до 500 тысяч экземпляров, только одна издается на арабском – «Эль-Хабар», при этом на сайте у нее есть страницы на французском и английском. Франкоязычные «Котидьен д’Оран», «Либерте» и «Эль-Ватан» занимают серьезную нишу на рынке СМИ Алжира, а в алжирском сегменте Интернета популярность приобретают блоги на французском, как, например, Dahmani’s Blog, который ведет алжирский карикатурист Лунис Дахмани.
Стоит отметить, что государство в Алжире является главным игроком в теле- и радиовещании. При этом алжирский телеканал ENTV передает новости на трех языках: арабском, французском и английском. Три национальных радиоканала вещают, соответственно, на арабском, берберском и французском. Четвертый – «Канал4» – распространяет информацию на английском и испанском.
Примерно такая же ситуация и в СМИ Туниса. До событий «арабской весны» и смены режима в этой стране правящая партия «Конституционно-демократическое собрание» выпускала две газеты «Аль-Хорриа» и «Пресс», соответственно, на арабском и французском, а из трех самых популярных ежедневных газет страны – «Аль-Сабах», «Нувель де Тюнизи» и «Котидьен» – лишь первая выходила на арабском.
Следует отметить, что в настоящее время президент Алжира Абдельазиз Бутефлика уже не столь категоричен в вопросе арабизации и отдает должное всем языкам, существующим в стране, включая французский. Возможно, его позиция исходит из того, что согласно многочисленным исследованиям литературный арабский язык, несмотря на протекционистскую политику государства, все еще не является доминирующим языком Алжира. В реальной практике им пользуется всего 21 проц. населения. Разговорный арабский язык более популярен (50 проц.), однако различия между ним и литературным настолько велики, что их носители с трудом понимают друг друга. Тамазигхтом пользуется 10 проц. населения Алжира, а французским – около 17 проц.
Таким образом, французский язык, которому государством предписывается меньшая роль, чем литературному арабскому языку, в действительности приближается к нему. При этом надо отметить, что чистых франкофонов, использующих исключительно французский язык, в Алжире практически не осталось. Но французский продолжают изучать. Когда в марте 2006 года в Алжире были закрыты 42 частные школы, преподавание в которых велось на французском языке, и ученикам предложили завершить среднее образование в государственных учреждениях с арабским языком обучения, это вызвало громкий скандал. Немного ранее, в 2001-м, придание арабскому языку, согласно Конституции, «главного вектора культурно-образовательной политики государства» вообще вызвало серьезный политический кризис. По данным алжирской прессы, в ходе уличных столкновений, с участием армии и берберского населения, погибло 60 человек, свыше 2 тысяч получили ранения. Берберские политические организации в знак протеста вышли из кабинета правительства и призвали к бойкоту парламентских выборов 2002 года.
Очевидно, что французский язык для алжирцев – это не просто выбор культурной и политической идентификации. В Алжире, как и во многих других бывших колониях, язык метрополии поддерживают во многом для получения вполне конкретных экономических преимуществ. Например, как возможность повышения социального статуса при переезде в Европу на заработки или для того, чтобы прикоснуться к миру передовых научных знаний, которые предоставляет Запад. Так, в годы японского «экономического чуда» в Юго-Восточной Азии отмечался всплеск интереса к японскому языку. Особенно в тот период, когда Япония делилась промышленными технологиями и строила в странах региона заводы по производству автомобилей и электроники.
Сейчас в государствах ЮВА определенным спросом пользуется китайский, но больше всего – английский. Например, Сингапур, по некоторым данным, все больше становится двуязычным – англо- и китайскоговорящим. При этом китайский используют в основном этнические китайцы. Остальные народности предпочитают английский. В последние годы количество учеников, поступавших в начальные англоязычные школы, выросло с 50 до 90 проц. Соответственно, посещаемость учебных классов с китайским, малайским и тамильским языком, существенно сократилась. Даже Наньянский университет, первый вне Китая вуз с китайским языком обучения, несмотря на протесты, перешел на английский язык. В декабре 2009 года министр образования Сингапура отметил, что усиливаются тенденции использования английского языка и в качестве домашнего.
Таким образом, в восточных государствах, переживших колониальный период, можно выявить две общие тенденции. Во-первых, язык европейских колонизаторов как минимум не уступает своих позиций и все больше используется в СМИ и образовании, для того чтобы дать молодому поколению возможность активнее включаться в конкурентную гонку за капиталами и потребителями на глобальном рынке.
Во-вторых, языковая политика многих государств направлена на то, чтобы оказать социальное или политическое давление на мировые языки и вынуждает население или часть общества активнее переходить на местные. Так, арабский постепенно вытесняет французский в Северной Африке, а урду и хинди, как языки государственного управления, – английский в Пакистане и Индии. Но у этого процесса есть обратная серьезная политическая сторона, когда бывают задеты национальные чувства людей, как это происходит у алжирских берберов или индийских дравидийских народностей.
При этом самое интересное заключается в том, что нередко использование чужого языка в качестве средства межнационального общения в рамках одного государства помогает поддерживать или даже развивать различные культурные и языковые особенности других народов. В Индии, именно чтобы сохранить свою культуру, нехиндиязычные народы пользуются английским. В свою очередь, хинди тоже обозначает, условно говоря, общую группу языков, в основе которой лежат бенгали, марати, гуджарати и другие. Французский язык в Алжире и португальский в странах Тропической Африки вывели культуру этих государств на совершенно новый уровень, позволив им занять достойное место в мировой сокровищнице культуры.
Очевидно, что знание французского не делает автоматически алжирца или тунисца французом. Более того, прекрасно говорящие на французском языке мигранты из стран Магриба во втором и даже третьем поколении идентифицируют себя не с Европой, а со страной происхождения их родителей и дедов, что европейские власти рассматривают как серьезную проблему. Не становится американкой и индийская девушка, работающая в call-центре IT-компании в индийском Бангалоре и старательно копирующая американский акцент, для того чтобы ее лучше понимали деловые партнеры из США.
Стремительно глобализирующийся мир сегодня нуждается в нескольких крупных lingua franca, как это было тысячу лет назад с латынью, а потом с французским. В таком случае к языку следует относиться как к важному средству коммуникации, предоставляющему его носителю те или иные экономические или политические дивиденды, но отнюдь не как к источнику идентификации или общности. Говорящие по-французски алжирцы и вьетнамцы, как и англоязычные индийцы и малайцы, как правило, не становятся от этого более вестернизироваными.
В настоящее время язык остается важным, но не единственным признаком идентификации человека. Возможно, поэтому в странах Запада сегодня огромное значение уделяется языкам меньшинств. Так, в Германии существует пресса и телевидение на турецком и польском языках, в Италии появляются школы с немецким и сардинским языками обучения, в городах американского штата Нью-Йорк, с населением свыше миллиона, все связанные с процессом выборов документы в обязательном порядке переводятся на китайский, испанский, корейский, филиппинский и русский языки.
Таким образом, как показывает опыт восточных и западных государств, при всей болезненности и деликатности языковой проблемы и языковой политики самая лучшая стратегия государства состоит в том, чтобы не форсировать процесс, а максимально учитывать все противоречивые потребности общества и стремиться к достижению компромисса между его элементами.
публикация из журнала "Центр Азии"
май/июнь 2012
№9-12 (67-70)