Султан Акимбеков
Дискуссия о казахском языке в Казахстане заметно обострилась в последние несколько лет. Безусловно, этот вопрос никогда не терял своей актуальности, но все же споры о языке не были слишком жесткими, они не переходили в политическую плоскость. Скорее это был внутренний вопрос казахского общества, о котором в нем говорили весьма неохотно, во многом потому, что не хотели выносить сор из избы. Стоит подчеркнуть, что во всех последних советских переписях в Казахстане – в 1979 и 1989 годах – 99 процентов казахов указывали на то, что владеют казахским языком, хотя на деле как минимум треть уже была полностью русскоязычной.
В то же время для неказахской части общества этот вопрос вообще был своего рода запретной темой. Считалось некорректным говорить о данной проблеме, которая имела отношение исключительно к казахам. В глубине души многие из неказахской части населения считали большой удачей, что в Казахстане наличие обширной прослойки русскоговорящих казахов снимает для них языковую проблему в том виде, в котором она существовала, скажем, в Прибалтике. Объективно это создавало более комфортную среду обитания.
Все стороны сходились на том, что существует общая проблема недостаточного знания казахского языка, что его нужно изучать и усиливать его позиции. Именно эти соображения и легли в основу известной формулы в Конституции о том, что казахский язык является государственным, а русский – язык межнационального общения. Напомним, что тот первый парламент 1990 года избрания был весьма боевым по своему составу, в значительной части он избирался на конкурентной основе. Но решение по языку было принято на основании именно данного консенсуса. Хотя понадобилось серьезное давление на парламент со стороны президента Нурсултана Назарбаева, но общественный консенсус все же на самом деле имел место.
В некоторой степени это напоминает ситуацию в Малайзии, где местные китайцы и индийцы после получения независимости добровольно согласились на некоторые привилегии для малайцев. Понятно, что это решение было принято ради сохранения межнационального мира и для компенсации издержек колониального периода. Так и в Казахстане, где в 1991 году казахов было только 40 процентов населения, из них треть не говорила на своем языке, казахский стал единственным государственным языком. Это также выглядело как своего рода компенсация за потери, понесенные казахским языком в годы существования Советского Союза. Но при этом никто не старался называть вещи своими именами.
Стоит отметить и еще одно важное обстоятельство. Верховный Совет 1990 года избрания находился под влиянием либеральной волны, вызванной перестройкой в СССР. Входившие в его состав наиболее активные русские, или, шире, «европейские» депутаты, принадлежали к демократической группе и придерживались либеральных ценностей. При том, что тогда «имперские» российские ценности были не в моде и в самой России. Поэтому согласиться с некоторым преимуществом для казахского языка, может быть, было не слишком удобным для большей части населения страны, но его представители все же пошли на этот шаг. Кроме того, в глубине души большинство тогда вообще не верило, что распад СССР это надолго. К тому же доминирование русского языка в Казахстане было настолько абсолютным, что казалось, формальная уступка никак не сможет повлиять на его положение.
Однако, как известно, нет ничего более постоянного, чем временное. Поэтому когда новые независимые государства укрепили свой статус, как следствие начался бурный отток «европейского» населения, в том числе и из Казахстана, во многом из-за некомфортности нового статуса. Сначала уехали военные и члены их семей, затем жители закрытых городов – Курчатова, Володарского, Приозерска и других, затем потянулось население других городов и сел. Пик был достигнут в 1994 году, когда выехало до 400 тыс. человек. Одновременно начался быстрый процесс миграции казахского населения из перенаселенного в советские времена села в города, который в бывшем СССР сдерживался политикой государства, или, вернее будет сказать, регулировался государством.
В результате произошедших перемен демографическая ситуация резко изменилась. За 20 лет из Казахстана уехали как минимум 3,5 млн. человек, из них четвертая часть – в Германию, остальные – в Россию. К примеру, из Караганды, где в 1989 году казахи составляли около 12 процентов от всего городского населения численностью 630 тыс. человек, уехала минимум половина жителей советского времени. В то же время в Караганду активно переселялись казахи из сельских Егиндыбулакского, Каркаралинского и Шетского районов. В итоге в городе сейчас живет около 475 тыс. человек, из них чуть больше трети (36 проц.) – казахи.
В целом в Казахстане казахское население увеличилось с примерно 40 процентов в 1989 году до немногим больше 60 – в 2009-м, в том числе за счет притока оралманов, и еще имеет потенциал для роста в силу сохраняющейся пока довольно высокой рождаемости. Теоретически при сохранении нынешних тенденций в демографии – с одной стороны, продолжающегося отъезда, с другой – старения «европейского» населения, с третьей – высокой рождаемости, оно достигнет примерно 70 процентов к 2019 году. Затем темпы естественного прироста, скорее всего, снизятся, несомненно, скажется переселение в города и переход к более простым семьям взамен прежних больших казахских семей. Стабилизируется же численность казахского населения в стране примерно на уровне 75–80 процентов, может быть больше, где-то около 2030 года.
Естественно, что общее увеличение численности казахского населения привело к изменению ситуации в языковой сфере. Здесь вопрос даже не столько в политике государства, хотя сфера применения казахского языка неуклонно расширяется, при всей критике со стороны национал-патриотов. Вопрос опять же в демографии. Увеличение казахов с 6 млн. 553 тыс. человек, согласно переписи 1989 года, в Казахстане до 10 и больше млн. человек в 2009-м объективно сопровождалось снижением доли русскоговорящих казахов в структуре казахского населения. С одной стороны, в силу изменения приоритетов в обществе расширялась сфера использования казахского языка, особенно это справедливо для молодого поколения, в том числе из русскоязычных семей. С другой – приток сельских мигрантов в города, а также оралманов, способствовал изменению языковой среды. Кроме того, этому также благоприятствовала более высокая степень рождаемости среди выходцев из села, с их традиционными установками на большие семьи.
В результате доля русскоговорящих казахов в структуре казахского населения за последние двадцать лет сократилась с минимум трети от общего числа до максимум четверти. В принципе это все те же 2–2,5 млн. человек, как и двадцать лет назад, но уже от 10 и более млн. всех казахов Казахстана. В этой ситуации языковой вопрос стал постепенно приобретать все более острый характер.
Проблема здесь в том, что казахский язык, хотя на бытовом уровне им владеет как минимум 7,5 млн. человек, пока не смог на общегосударственном уровне занять равные позиции с русским языком. При этом казахский язык явно доминирует в целом ряде региональных центров – Атырау, Жамбыле, Кызылорде, Шымкенте, в большей степени теперь также и в Астане. Но он заметно уступает свои позиции русскому языку при рассмотрении общегосударственных проблем. Даже национал-патриоты, чтобы донести свою мысль до широкой общественности, вызвать дискуссию и получить общественный резонанс, все равно не могут обойтись без переводов на русский язык. Еще одна сложность связана с явно недостаточным предложением качественного информационного продукта на казахском языке.
При наличии значительного числа казахскоязычных специалистов практически нет мероприятий, организованных первоначально на казахском языке с последующим переводом на русский и, может быть, английский, также очень мало качественной казахской литературы – научной, общественно-политической и художественной, имеющей общегосударственное значение и выходы на широкое общественное мнение.
Вся эта ситуация, естественно, вызывает все большее раздражение у активной части казахского интеллектуального сообщества. Им не нравится общее доминирование русского языка, которое, по их мнению, происходит за счет казахского, им кажется, что его слабое развитие и распространение на двадцать первом году независимости связано в первую очередь с недостаточно активной политикой государства. Они подозревают, что находящееся, с их точки зрения, у власти поколение русскоговорящих казахов не способствует развитию языка либо потому, что равнодушно к этому вопросу, либо из соображений сохранения личного комфорта, чтобы не нужно было учить язык. Кроме того, они считают, что сегодня уже можно и нужно выступать в позиции силы, потому что ситуация кардинально изменилась по сравнению с началом 1990-х годов.
Собственно, именно национал-патриоты нарушили своего рода табу на обсуждение языкового вопроса, которое негласно существовало с начала 1990-х годов. Это стало причиной весьма активной дискуссии на эту тему, в которой теперь участвуют не только представители казахскоязычной и русскоязычной частей казахского общества. К дискуссии подключились и представители «европейского» населения Казахстана, и в конце концов, свое слово высказали и в России. В частности, в конце мая весьма жесткую статью по казахскому языку опубликовал представитель российского института стран СНГ.
Статья является реакцией на очередное обращение национал-патриотов к общественности по поводу казахского языка в начале мая с очередными весьма громкими требованиями, включая даже введение ограничений на ряд профессий в связи с незнанием языка. Но статья выходит за рамки только языкового вопроса, в ней довольно бескомпромиссно ставятся вопросы по поводу национальной политики в Казахстане в целом и высказывается весь возможный комплекс претензий и проблемных вопросов. Здесь и цивилизаторская миссия России в Азии, и отрицание существования исторической казахской государственности, и переименования городов и улиц, и указание на незначительный процент казахского населения в городах во времена СССР, и нынешняя кадровая политика, и политика в области телевещания и т. д.
Главная ее мысль по языковому вопросу связана с тем, что никто не виноват, что казахский язык неконкурентоспособен по сравнению с русским языком. Со многими тезисами можно и нужно спорить, некоторые вопросы относятся к весьма щепетильным темам, но важно, собственно, не это, важно, что представители большой России начали активно участвовать в обсуждении внутриказахстанских проблем.
В принципе неудивительно, что вопрос вышел на такой уровень и перестал быть только нашей внутренней проблемой. Для Казахстана вопрос отношений с Россией весьма сложный, мы не можем его игнорировать, тем более в ситуации, когда Москва стремится к политической интеграции на своих условиях. Пока отношения были просто сердечными и регулировались, официально или нет, властями в Астане и Москве, ситуация была спокойной. Тот же институт стран СНГ, известный своей жесткой «прогосударственной» позицией и исторически весьма критически настроенный по отношению к Казахстану, последние десять лет практически не был замечен в критике в наш адрес, как, собственно, и некоторые другие российские аналитические структуры, до начала двухтысячных годов критиковавшие нас весьма и весьма жестко.
Теперь же, когда интеграция по российскому сценарию так близко, Москва не упустила случая напомнить о больной проблеме в наших отношениях. Потому что языковой вопрос имеет прямое отношение к связям Казахстана и России в целом, включая, в том числе, и исторический контекст. Поэтому любая жесткая постановка национал-патриотами языкового вопроса затрагивает историческое взаимодействие России и Казахстана в комплексе. А здесь все очень сложно, почти как на минном поле.
Характерно, что происходит раскол не только между казахским и неказахским обществом по языковому вопросу. Здесь все как раз понятно. Претензии к казахскому языку со стороны обычно связаны с его неприспособленностью к современной жизни, отсутствием лексики, характеризующей технические и прочие важные термины. Много говорится о том, что язык аграрный по своей сути, что на казахском языке нет литературы, нет качественных пособий для его изучения. Подспудно звучит мысль, что раз так много казахов перешли на русский язык, а современная цивилизация в Казахстан пришла с Российской империей и Советским Союзом, то зачем, собственно, вообще вводить казахский язык.
Для казахских интеллектуалов подспудно высказываемые подозрения в неполноценности языка являются страшным оскорблением. Они в ответ говорят о наследии колониализма, о проведении политики насильственной русификации, упоминают о минимуме казахских школ во времена СССР, например, о том, что в городе Алма-Ате была только одна 12-я казахская среди 120 русских школ. Но их главные претензии все же адресованы не России и русскому населению, а собственному государству и русскоязычным казахам, которые, по их мнению, либо ничего не делают для казахского языка, либо делают очень мало.
Государству в этой ситуации весьма сложно маневрировать между противоборствующими сторонами, все более радикализирующимися в своих оценках ситуации. С одной стороны, национал-патриоты с их радикальными высказываниями объективно способствуют мобилизации «европейского» электората в поддержку власти. С другой – власти не могут допустить осложнения отношений с Россией из-за национал-патриотов. Хотя бы потому, что обязаны смотреть шире на проблему, учитывать множество нюансов в трудном вопросе защиты интересов государства.
Русскоязычные казахи также оказываются в непростом положении. Некоторые из них полагают, что углубленная интеграция с Россией позволит решить многие геополитические проблемы Казахстана, например, позволит избежать других рисков – в частности, можно вспомнить известные фобии про Китай. Где-то в глубине души им кажется, что это снизит уровень напряжения в отношении языка, позволит им сохранить прежнюю комфортную среду. Именно такая позиция вызывает неприятие национал-патриотов, поэтому они считают, что именно из-за этого русскоязычные казахи это уже, собственно, даже и не часть этноса. Наиболее радикальные из них полагают, что незнание языка русскоязычными казахами – это прямой путь к выходу из состава народа. Но это, конечно, весьма радикальная точка зрения. Потому что казахское общество живет большими семьями, в структуре которых есть место и русско- и казахскоязычным, и не всегда разделение между ними проходит даже по разным поколениям.
Другая часть русскоязычных казахов полагает, что главным признаком принадлежности к этносу все же является самоидентификация, и они не перестают быть казахами из-за своего незнания языка или недостаточного им владения. Точно так же это не значит, что им следует автоматически ориентироваться на Россию и ее интересы. В этой среде как раз больше проевропейских настроений. Обычно здесь любят апеллировать к опыту Ирландии и Шотландии, где местное население использует английский, но при этом не настроено проанглийски. Еще одно обстоятельство связано с тем, что именно русскоязычные казахи часто возглавляют в казахской среде традиционные патрон-клиентские отношения и в связи с этим имеют большое влияние и среди казахскоязычных сограждан.
Конечно, для казахскоязычной интеллектуальной части казахского общества это не аргумент. Это прикрытие нежелания учить казахский и думать традиционно, исходя из его интересов, а не из космополитических устремлений. Вся эта дискуссия, безусловно, создает нервозность внутри общества, а по мере подключения к дискуссии неказахской части общества Казахстана (такое возможно в случае частичной либерализации) или наших соседей из России это создает большую проблему на нашу политическую перспективу. Поэтому, собственно, так важно попытаться разобраться в языковом вопросе.
Бесконечно трудный национальный вопрос
Прежде всего стоит ответить на ключевой вопрос – почему именно среди казахов такая значительная доля населения перешла на использование русского языка. Это весьма дипломатическая формулировка. Если называть вещи своими именами, то речь идет о том, почему именно казахи среди народов бывшего СССР оказались в большей степени подвержены русификации.
Причем нельзя сказать, что мы были уникальны. Точно такая же ситуация была у части киргизов и у практически всех калмыков. Но из крупных народов СССР только у казахов процент русскоговорящих составил внушительную долю – минимум 30–40 процентов от всего казахского населения, что на момент распада СССР составляло до 2,5 млн. человек. То есть, это была весьма значительная по численности группа, которая к 1991 году уже начала воспроизводить сама себя. Потому что к этому моменту существовало и второе, и третье поколение уже исключительно русскоговорящих казахов.
Но при этом русификация не вела к ассимиляции. Потому что самоидентификация русскоязычных казахов по-прежнему оставалась связана с казахским этносом. Отсюда указание во всех переписях на знание казахского языка и его использование в качестве родного, что было явной неправдой. Кроме того, социальная структура казахского общества времен позднего СССР состояла из так называемых «больших семей», в которые входило множество родственных семей, проживающих как на селе, так и в городе. Естественно, что часть таких «больших семей» владела казахским языком, другая часть – нет. Но вместе они составляли единство, которое на более высоком уровне переходило в общеказахскую самоидентификацию.
Поэтому внутри системы общественных связей на слабое владение частью населения казахским языком, особенно городского, смотрели если не совсем спокойно, то нейтрально, сквозь пальцы. Тем более что городская часть «больших казахских семей» играла важную и даже привилегированную роль в общей системе связей. От них во многом зависело продвижение из села в город, надо сказать, весьма трудный процесс в годы социализма, но очень важный. Потому что переезд, главным образом, в русский город позволял повысить социальный статус и затем способствовать переезду других членов семьи. То есть цена вопроса была очень велика, и сельские жители могли согласиться с некоторыми неудобствами в связи с незнанием казахского языка их городскими родственниками.
У многих других народов процесс русификации вел к ассимиляции, растворению в общей массе русского народа. Но этот процесс был постепенным, обычно затрагивал только небольшую часть общества, был связан с интеграцией в русское в своей основе общество, а также со смешанными браками. Поэтому в России так много русских людей с армянскими, грузинскими, латышскими и многими другими фамилиями. Это наследие большой империи, несомненного обаяния русской культуры, преимуществ принадлежности к доминирующему народу, часто конъюнктурные соображения вхождения в его состав.
Аналогичная ситуация складывалась в Австро-Венгерской империи. Здесь также шел постоянный процесс ассимиляции. Причем в силу двойственного характера данной империи, которую формировали два доминирующих народа – немцы и венгры, ассимиляция, соответственно, шла в двух направлениях. Но даже в условиях Российской и Австро-Венгерской империй было невозможно ассимилировать все многочисленные национальные меньшинства. Ассимиляция обычно затрагивала жителей городов и представителей элиты. Сельское население оказывалось предоставленным самому себе.
В результате крупные города и сельская округа часто оказывались противопоставлены друг другу. Можно вспомнить в значительной степени русский город Киев после революции 1917 года, о котором писал Михаил Булгаков, и сельскую украинскую округу, откуда вышел Симон Петлюра. В той же Австро-Венгрии город Прага был во многом населен немцами, на селе вокруг жили в основном чехи, Братислава, которая называлась Прессбург, до 1918 года была немецко-венгерской, словаки составляли максимум 15 процентов населения, их было больше всего на селе. Словенский город Марибор был главным образом немецким городом, сельская округа – словенской, Львов был в основном польским, а округа – украинской. Село было опорой национального языка и культуры, пусть даже в его крестьянском эквиваленте, при этом оно, естественно, противопоставлялось городу, население которого подвергалось ассимиляции.
Во всех указанных случаях городские жители считали, что власть не слишком культурного села над цивилизованным городом, а также массовый приток сельских жителей в города, означает общий откат назад в развитии, настоящую катастрофу. Очевидно, что преимущественно венгерское (в Братиславе), немецкое (в Братиславе, Праге, Мариборе), польское (в Львове) и русское (в Киеве) население городов смотрело на пришельцев из села, как на стихийное бедствие. Во времена империй оно пользовалось преимуществами и свысока смотрело на сельское население, говорившее на крестьянских вариантах чешского, словацкого, словенского и украинского языков. В те тяжелые дни 1918–1920 годов много говорилось о том, что эти языки не приспособлены к современным реалиям, в них нет терминов, способных объяснить сложные технические термины и так далее. Не правда ли, все это очень сильно напоминает ситуацию в Казахстане после 1991 года.
Даже самые крупные империи с огромным культурным потенциалом не могут ассимилировать всех. Малые народы в их составе сохраняют свою идентичность, даже если идет потеря частью населения собственного языка. Села фактически выступают в роли своего рода консервативного элемента, и это правда. Но правда также и то, что просто крестьянам не обойтись без городской интеллигенции, пусть даже подверженной внешнему влиянию и онемечиванию, ополячиванию и т. д. Кто-то должен сформулировать проблему. Весьма показательна в этом смысле ситуация в славянских районах Австро-Венгрии. В XIX веке немецкоговорящие интеллектуалы из чехов и словаков начали борьбу за славянскую культуру, в том числе за использование чешского и словацкого языков. Они демонстративно отказывались от немецких имен и брали себе славянские. Именно они, собственно, и сформулировали идею в ситуации, когда проблема ассимиляции была уже, казалось бы, необратимой.
У больших империй национальный вопрос постоянно представляет собой большую головную боль. С одной стороны, империи – это в первую очередь династии, в этом смысле они наднациональны, и для них нет разницы, откуда родом их подданные. Главное, чтобы они платили налоги и были лояльны. Это открывает значительные возможности для массы людей и притягивает много иностранцев, которые чаще всего более лояльны, чем собственные представители элиты. Поэтому в той же России было так много иностранцев на службе, от служилых татар на ранних этапах государственности до многочисленных европейцев и кавказцев в поздней империи.
С другой стороны, в каждой империи есть доминирующий народ, от имени которого династия выступает или представителем которого она является. И здесь возникает сложная дилемма. Надо ли империи стремиться к ассимиляции всех народов в единый имперский народ или династии стоит позиционировать себя как управляющей системы для всех народов с сохранением их особенностей?
К примеру, в Австро-Венгрии имели место сразу две тенденции. В австрийской части империи немецкий язык доминировал, но Вена поддерживала и языки всех остальных народов. Например, немецкая часть населения Богемии, так называлась в Австро-Венгрии Чехия, было крайне недовольно введением Веной в этой провинции требования для чиновников знать одновременно и чешский и немецкий языки. Это автоматически отрезало местных немцев от государственной службы. Но в то же время Вена требовала от всех офицеров и имперских чиновников знать немецкий язык. В результате в офицерском составе армии и имперской бюрократии было очень мало славян, которые составляли большинство населения империи в целом.
Напротив, в венгерской части империи власти проводили политику активной мадьяризации входивших тогда в состав Венгрии хорватов, румын и словаков. Показательно, что во время венгерской революции 1848 года местными либералами одним из первых был принят весьма жесткий закон о венгерском языке, направленный на его применение в славянских и румынских землях. В результате хорваты и румыны поддержали австрийские власти и активно участвовали в подавлении венгерского восстания. Правда, по итогам достигнутого в 1867 году компромисса между империей и Венгрией хорваты, словаки и румыны снова оказались в составе Венгрии, которая до 1918 года все так же проводила жесткую политику мадьяризации.
В Российской империи ситуация была неоднозначной. С одной стороны, династия осознавала все многообразие народов, входивших в ее состав. В разные периоды своего существования она могла быть весьма жесткой, например, поддерживать ассимиляцию или, наоборот, снижать давление на те или иные народы, каждый из которых обладал в империи собственным статусом. Нельзя сравнивать положение финнов и украинцев, не говоря уже об азиатских окраинах. С другой стороны, имперская интеллектуальная элита в своей значительной части была настроена на ассимиляцию как способ обеспечить единство империи. Весьма показательно мнение генерала Фадеева, одного из героев Кавказской войны XIX века, который говорил: «где над страной станет русское просвещение, то есть где нельзя будет выделиться из чернорабочей толпы, иначе как обрусев, там будет Россия уже навеки».
Но дорога к ассимиляции в дореволюционной России сталкивалась с естественными ограничениями. Здесь надо отметить, что до революции 1917 года ассимиляция была связана не только с русским языком, но и с религией. Переход в православие был даже более важен, чем владение русским языком. Если, например, кто-то из мусульман делал этот шаг, он фактически менял и этническую идентификацию. Он становился частью русского этноса. Очевидно, что таких людей было немало среди тех же казахов или татар, но они не оставляли следа, просто растворяясь в иной этнической среде. Самый известный крещеный казах – это революционер Алиби Джангильдин, который до 1917 года носил фамилию Степнов.
Практически единственный оставшийся от этой практики след – это этническая группа крящен в Татарстане. Это православные татары, которые приняли христианство, но сохранили татарский язык и в результате не стали частью русского этноса. Этому наверняка способствовало их компактное проживание общинами в сельской местности. Скажем, некая сельская община перешла в православие, но русских людей в нее не добавилось, поэтому она осталась полностью татарской. И возникшее противоречие было решено за счет появления новой этнической группы – крящен.
Еще один пример – это православные калмыки, которые вошли в состав русских казаков как часть служилого сословия, в итоге стали полностью говорить на русском языке, но при этом не стали русскими, сохранив калмыцкую идентичность. Самые известные выходцы из крещеных калмыков – это нынешний глава ФИДЕ Кирсан Илюмжинов, бывшая телеведущая и депутат Госдумы Александра Буратаева и нынешний глава Калмыкии Алексей Орлов.
Поэтому намерение провести ассимиляцию народов Российской империи, особенно в Азии, наталкивалось на объективные сложности. Требование христианизации было одним из главных препятствий. И как обойти это обстоятельство, русские интеллектуалы не знали. Даже представители такого интересного во всех смыслах движения, как евразийцы, все равно полагали, что евразийская общность должна основываться не только на русском языке, но и на православной вере. Об этом писал видный евразиец Петр Савицкий. Это заводило ситуацию в тупик. Единственный логичный выход из тупика заключался только в увеличении числа русского населения по всей территории империи. Тот же Фадеев указывал, что Причерноморье, Кубань и Поволжье уже не помнят о своем «татарском» прошлом. Собственно, потому, что там просто не осталось «татар», так называли кочевников из состава бывшей Золотой Орды, в основном это были ногайцы.
Революция 1917 года в корне изменила ситуацию в Российской империи, затем в 1918-м аналогичные события произошли в Австро-Венгерской империи. На месте Австро-Венгрии появились национальные государства, где в результате бурных политических процессов произошли перемещения значительной части населения. Сегодня в Праге, Братиславе, Мариборе уже нет немецкого, а в Братиславе венгерского населения, в Львове польского. Новая эпоха диктовала новые правила, национальные ценности стали доминировать в общественной жизни, даже во вполне демократических европейских условиях.
В связи с этим возникает очень трудный вопрос: почему в XX веке все конфликты сопровождались массовыми перемещениями населения, своего рода этническими чистками? Последние были в ходе войны в бывшей Югославии, где выселения по этническому признаку были обычной практикой. Но и на территории бывшего СССР была аналогичная картина, например, в Грузии, где все грузины были изгнаны из Абхазии, или в ходе армяно-азербайджанского конфликта, когда всех армян изгнали из Азербайджана, а азербайджанцев – сначала из Армении, а затем из семи азербайджанских районов, занятых карабахскими армянами.
Заметим, что в более ранние времена, несмотря на все различия в религии и этничности и жесткость завоевательных походов, иноязычное население сохранялось даже под самой жесткой иностранной властью. Например, сербы, болгары минимум полтысячи лет жили под властью Османской империи и в итоге сохранили свою идентичность и все те территории, на которых находились их исторические государства. Тот же Константинополь после его штурма и разгрома в ходе завоевания турками в 1453 году был первоначально заново заселен греками из Малой Азии, которые продолжали жить там вплоть до времен Ататюрка. Или, например, армяне относительно спокойно проживали в Османской империи до Первой мировой войны, теперь, как известно, в восточных районах Турции армяне больше не живут, как и греки в Малой Азии, а также турки в Салониках.
Так что вопрос сложный – что изменилось в истории человечества если вытеснение чужих стало доминирующей тенденцией XX века. Ответ на этот сложный вопрос может быть и простым и сложным одновременно. В прошлые времена ценность человека определялась его способностью к оплате налогов государству. А так как основные доходы приносило налогообложение земли, то было важно, чтобы ее обрабатывали. Даже самые жестокие завоеватели после первых ударов стремились наладить систему эксплуатации населения. Если же в ходе войн территория приходила в запустение, правители старались привлечь новых подданных. Поэтому, например, венгерские феодалы активно переселяли на Венгерскую равнину славянских крестьян, а в Трансильванию – немцев, известных под именем саксы, и т.д. Поэтому османские власти в принципе не приветствовали переход славянских народов на Балканах в ислам, потому что это означало бы сокращение числа налогоплательщиков. Немусульмане платили специальный налог джизью. Во многом поэтому и болгары и сербы в целом сохранились на своих прежних территориях.
Новая индустриальная эпоха в целом изменила систему общественно-экономических ценностей. В первую очередь изменились прежние аморфные этнические группы, где элита и население могли говорить на разных языках. Например, венгерское и хорватское дворянство использовало латынь почти до XIX века, а народ общался на простой крестьянской версии своих языков. Аналогичная ситуация была и в России, где дворяне говорили на французском. Вместо таких аморфных групп начинают появляться нации с собственной идентичностью. В то же время общества перестают быть преимущественно крестьянскими. Идет бурный процесс индустриализации. Одним из следствий этого стало снижение значения земельного налогообложения для доходов государства.
Кроме того, в Европе распространение демократических ценностей на бывшие абсолютистские государства, ту же Австро-Венгрию, повысило ценность своего в этничaеском плане населения для избирательных процессов. Демократия была средством усилить свое влияние на жизнь общества, защитить свои интересы. Поэтому славяне в Австро-Венгрии требовали демократии, а немцы и венгры выступали против. Например, в венгерской части Австро-Венгерской империи венгры составляли меньше половины населения (48,1 проц.). Но среди государственных чиновников их было 95,6 процента, среди судей и прокуроров – 96,8, среди учителей начальной школы – 81,9, среди преподавателей университетов – 93,4, среди врачей – 89,1 процента. Естественно, что для венгров демократизация означала бы необходимость согласиться с изменением ситуации хотя бы в отношении государственных чиновников.
Естественно, в такой ситуации повышалась ценность национальной сплоченности, направленной против либо тех, кого считали угнетателями, либо, наоборот, для защиты своего текущего положения. Стремление к однородности территории проживания стала одной из движущих сил национальных движений. Даже в отношении той же демократии, многие говорили, что проще всего ее строить в условиях этнически однородного общества, потому что тогда не надо тратить сил на конкурентное противостояние с представителями другой этнической группы.
Если мы посмотрим на пример Боснии и Герцеговины в начале 1990-х годов, то хорошо видно, что кризис демократии, когда представители трех этнических групп не смогли наладить диалог в рамках вновь избранного парламента, привел к ситуации, когда каждая из сторон решила добиться этнической однородности среды обитания. Никакой феодал или турецкий завоеватель не стал бы изгонять чуждое ему в этническом и религиозном плане крестьянское население со всех территорий, потому что он рисковал доходами, в новых условиях это было уже неважно. Доходы государств больше не обеспечивались земельной рентой. Поэтому сербы в Боснии изгоняли мусульман и хорватов, мусульмане – сербов, а хорваты – и тех и других. Соответственно, армяне – азербайджанцев, а азербайджанцы – армян.
Таким образом, все они, включая национальные меньшинства Австро-Венгрии, шли по самому простому пути – защищали свое понимание идентичности, свой язык и свою однородность. Потом приходило время для настоящей западной демократии, но уже после того, когда наступала однородность среды обитания. Европейцам в этом смысле помогает общинный характер организации. Люди живут своими самоуправляющимися общинами, которые как структурные единицы входят в единую демократическую систему государства.
Самая известная на сегодня проблема между фламандцами и франкоговорящими валлонами в округе Брюсселя только подтверждает общее правило. Потому что здесь затронут как раз вопрос общинной организации. Дело в том, что сам Брюссель организационно расположен на земле Фландрии, но населен в основном валлонами. По этому вопросу фламандцы ворчат, но не сильно возражают. Совсем другое дело расположенные по соседству с городом фламандские общины. Здесь активно скупают дома франкоязычные жители Брюсселя. После того как в нескольких общинах валлонов стало больше фламандцев, они избрали своего мэра. Для фламандцев это означало потерю своих общин, и они заблокировали результаты выборов, не признав их итогов. Франкоговорящие мэры не могут приступить к своим обязанностям. Кроме того, во Фландрии начали процесс так называемой «позитивной дискриминации», когда недвижимость просто не продают франкоговорящим согражданам-бельгийцам. Заметим, что община с большинством однородного населения – это ключевая единица национальной организации.
Но это достаточно цивильная Европа, где способны вести затяжное противостояние в судах и прочих инстанциях. В той же Боснии местные «општины» (общины) были многонациональны. Когда началось противостояние политиков по национальному вопросу в демократически избранном парламенте, внутри општин началась борьба между разными национальностями. Где было больше сербов, општины переходили под их контроль, мусульмане и хорваты обычно изгонялись, где было больше мусульман, все было с точностью до наоборот. Весьма показательна история тех мусульманских општин в районе Брчко, жители которых отказались участвовать в вооруженной борьбе и заявили о своем нейтралитете, но их все равно выгнали сербы, потому что им нужно было соединить соседние сербские села для укрепления их тактической обороны.
Очень любопытна и последняя история в Украине в мае этого года с попыткой сделать русский язык региональным. Партия регионов предложила во всех территориях, где те или иные меньшинства составляют 10 процентов населения, ввести право использовать их язык наравне с украинским. Безусловно, это имело в основном отношение к русскому языку, но также и к венгерскому в Закарпатье. Это также вполне европейская общинная логика. Если жители Харькова, Донецка, Луганска, Севастополя и других говорят в основном на русском, то теоретически они могут использовать его в повседневной жизни. Так было бы в Европе.
Но для украиноговорящих жителей страны это прямой путь к потере общеукраинской идентичности, а там, может быть, и вероятному сепаратизму и потере территорий. Для них украинский язык – это главный признак самоидентичности в ситуации, когда им вообще так трудно ее отстаивать во взаимоотношениях с большой Россией. Как известно, в России многие вообще полагают украинцев частью русского народа. Поэтому для украинцев борьба за язык является ключевой в борьбе за государство.
Абсолютистские государства на территориях к востоку от Вены в этом смысле не так националистичны по своей сути. Им не надо бороться за идентичность на межобщинном уровне, так как это происходит в случае, если в таких странах начинается демократия. Поэтому здесь во власти бывает много представителей национальных меньшинств, поэтому такие государства стремятся соблюдать хотя бы формальный баланс.
Язык и борьба за него
Если вернуться к ситуации с казахским языком, то стоит отметить, что одна из главных причин – почему многие именно среди казахов, а также частично киргизов, а еще всех калмыков перешли в итоге на русский язык, заключается в особенностях их общественной организации. Общим для всех них является принадлежность к кочевой культуре. В отличие от любых других восточных народов, которые организованы по общинному признаку, кочевая организация всегда более открыта внешнему влиянию.
В степных условиях невозможно поддерживать замкнутый характер общины, соответственно нельзя и контролировать каждого члена общины. В результате кочевники более свободны в своем выборе поведения, чем оседлые жители, где общественные связи построены на жестком диктате. Отсюда более высокие индивидуальные военные качества выходцев из кочевых обществ, что объясняет, почему почти тысячу лет в мусульманских государствах именно кочевники составляли военную и политическую элиту. Отсюда более высокая степень адаптации к внешним условиям, но из этого же вытекает и более быстрый переход на новые правила, в том числе и использование другого языка.
То есть казахи, киргизы и калмыки освоили русский язык в рамках своей адаптации к условиям жизни в большом государстве, с его доминированием и преобладанием русского населения. Особенно этот процесс усилился в советские годы, когда были сняты границы между русским и прочими народами и открыто самое широкое взаимодействие между ними.
Весьма показательно, что практически аналогичная ситуация была с пуштунами, которые также были раньше в основном кочевниками. Например, в Афганистане многие пуштуны в центре и на севере страны переходили на дари, который, в свою очередь, основывался на диалекте кабули, очень близком к фарси. Во многих справочниках советского времени указывалась языковая принадлежность тех или иных пуштунов. Например, какой-нибудь Мохаммад Акрам, пуштун, родной язык дари, или кто-нибудь еще, но с родным языком пушту. Сменивший Амина президент Афганистана Бабрак Кармаль и многие из фракции Парчам были пуштунами и при этом в основном говорили на дари.
Известный лидер младоафганцев, близких к среднеазиатским джадидам, являвшийся при Аманулле-хане министром иностранных дел, пуштун Махмуд-бек Тарзи в начале XX века писал в первой афганской газете «Сирадж аль-Ахбар», которая, кстати, издавалась на дари, что «тот народ, который теряет свой язык, теряет и самого себя». Правда, младоафганцы не призывали к отказу от дари, они говорили, что дари или фарси настолько вошел и укрепился в жизнь народа и страны, что заменить его в ближайшее время невозможно. Они полагали, что очень важно развивать литературу на пушту, то есть на современном языке, создавать языковое предложение и тем самым способствовать его развитию.
На юге пуштунского мира была другая проблема. В частности, некоторые равнинные пуштуны, которые еще в британские времена интегрировались в структуру обычного населения Британской Индии, то есть перешли к земледелию и платили налоги, использовали либо язык урду, государственный для всего Пакистана, либо пенджаби, на котором говорила большая часть армии и государственного аппарата. Например, два президента Пакистана, военные диктаторы генералы Айюб-хан и Яхья-хан были этническими пуштунами, говорившими на урду и пенджаби. Они не владели пушту. Но в пакистанской этнической структуре они все равно считались пуштунами.
Поэтому нынешнее противостояние по линии казахскоязычные и русскоязычные казахи никак не может вести к расколу этноса, как об этом говорят некоторые радикалы. Этому препятствует и сохраняющаяся социальная структура организации казахского общества по патрон-клиентским сетям и большим семьям, в составе которых можно встретить и тех и других. Кроме того, в этнической принадлежности главную роль играет вопрос самоидентификации, даже более важную, чем остальные признаки. Тем более что даже для национал-патриотов имеет ценность каждый, кто считает себя казахом. Просто последние хотели бы, чтобы все владели еще и казахским языком для полноты картины, и стремятся заставить государство применить власть по отношению к нежелающим.
Собственно, государство здесь играет ключевую роль. Если бы не было распада СССР и получения независимости, то ситуация была бы принципиально другой. Еще стоит отметить, что если бы не было эффективной и весьма гибкой власти президента Назарбаева, то была бы высока вероятность продолжения процессов либерализации из советского периода истории. В этом случае был высок риск прихода к власти романтичных национал-патриотов, как это произошло в начале 1990-х годов в Азербайджане, Грузии, Молдавии, Таджикистане, со всеми вытекающими отсюда последствиями. И это не дежурная фраза – нынешнее государство во всех смыслах стало результатом стечения обстоятельств и роли личности в истории.
Сегодня битва за язык, не только казахский, но и русский, создает весьма нервозную обстановку и для государства, и для его граждан. Потому что она все время выходит за рамки чисто языковой проблемы. Ее постоянно выносит на уровень межнациональных отношений и, что еще хуже, межгосударственных отношений между Россией и Казахстаном.
Собственно, в этой ситуации начинается идеологическое противостояние, в которое вовлекаются и исторические вопросы. Конечно, проще всего было бы, если бы языкового вопроса вообще не стояло и не было бы проблемы русскоязычного казахского населения. То есть если бы все казахи или казахстанцы были бы на самом деле двуязычны или трехъязычны. Могут же, например, в Бельгии знать три языка – фламандский, французский и английский. Или в Пакистане могут же люди говорить на урду, пенджаби или синдхи или пушту, а еще на английском. Причем большей части населения необязательно знать все языки. Достаточно знать свой и один общий, что-то типа лингва франка, в роли последнего может выступить английский или урду, в Казахстане – русский.
В нашем случае существует два вопроса, если, конечно, не считать мер государственного давления, последний путь самый простой и самый проблемный для государства и общества. Первый вопрос – это обучение. Второй вопрос – это создание качественного продукта на казахском языке, который ориентировался бы на общегосударственные проблемы.
С обучением все непросто, но обучать надо. Для многих русскоязычных казахов проблема заключается в том, что процесс обучения любому языку предполагает этап низкого уровня его владения, соответственно возникновение проблем с построением предложений и самое главное – акцентом. Поэтому им нет проблем учить любые другие языки, но казахский предполагает, что ты должен владеть им сразу на весьма высоком уровне. Это создает мощный психологический барьер и порождает комплексы. Отдельная проблема с письменным языком, особенно с кириллическим алфавитом. Его схожесть с русским алфавитом и наличие ряда специфических букв сильно усложняет процесс.
Напрашивается решение – признать проблему как реально существующую, прекратить пикировки в общественном мнении и задуматься над способами ее решения. Может быть, нужна согласительная комиссия. Парадоксально, но в определенной степени способствовать решению проблемы мог бы отказ от кириллицы и переход на латиницу. Это очень жесткий вариант, который автоматически вызовет осложнение в отношениях с Россией, но для обучения казахскому языку отказ от сложного кириллического алфавита будет только плюсом. Это как начать все с чистого листа. Конечно, это сложное политическое решение и, скорее всего, нереализуемое, хотя одновременно можно было бы признать русский язык лингва франка.
Но вторая задача – создание казахского контента – это не менее масштабная задача, чем обучить пару миллионов русскоговорящих казахов казахскому языку, а если смотреть на проблему шире, то и других жителей Казахстана. Потому что у нас вообще с казахстанским контентом все очень плохо. И здесь важнейший вопрос – правильное построение задачи и обеспечение финансирования. Понятно, что славянские просветители в Австро-Венгрии действовали на энтузиазме, но сегодня все стоит перевести на грантовую основу. Причем, желательно, чтобы это не были государственные гранты. Нужны частные фонды, которые поставят четко задачу, что, собственно, нужно, проведут конкурс среди казахскоязычных авторов и поставят большую часть оплаты в зависимость от качества конечной работы.
Такой работой может быть и цикл статей для СМИ и монография на актуальную тему, и исследовательский проект. И опять же нельзя, чтобы это были государственные гранты, потому что в таком случае полученные результаты нельзя продавать. Но это нонсенс, цель грантов – это развитие того же интеллектуального пространства, а значит, нужны критерии оценки, а что, может быть, лучше рынка. Обязательно нужно развивать честную критику, чтобы не было нашего местничества и родственных связей, чтобы можно было, наконец, определить критерии отбора лучших. Тем более что сейчас уже есть соответствующая языковая среда, есть спрос на такой контент, нужно просто сформулировать качественное предложение. Очень важно затем переводить такие работы на русский язык, потому что в русскоязычной среде будет интерес при соответствующем качестве продукта.
Хотя, с другой стороны, можно ничего не менять. Все равно, очевидно, что сфера применения казахского языка постоянно расширяется, и только вопрос времени, когда он станет основным языком общения. Проблема отсутствия соответствующих технических терминов решится естественным путем или с помощью работы государства. Решили же ее в восточноевропейских языках, которые изначально также были «крестьянскими». Не стоит опасаться и постоянных иностранных заимствований. Заимствование слов не является проблемой, пока не меняется грамматика.
Что же касается русского языка – он никуда не денется. Он выполнял и будет дальше выполнять функцию лингва франка. Для всех национальных меньшинств, не только русских – это способ общения друг с другом. Тем более что в условиях рыночной экономики русский язык будет выполнять утилитарную функцию – языка торговли. Собственно, никуда не денется и русскоязычная часть казахского общества. Она будет постепенно сокращаться в численности, будет понемногу учить казахский язык, но сохранит свое существование. Но если русскоязычные казахи обязаны учить язык, то миссия казахскоязычных интеллектуалов в создании качественного контента на казахском языке. Это гораздо полезнее, чем создавать проблемы для государства, независимое существование которого должно являться главным приоритетом для всех, независимо от степени владения языком.
Самый простой вывод из данной сложной ситуации заключается в том, что централизованное государство имеет все более высокую ценность для обычных граждан разных национальностей. Меньше всего они хотели бы перехода дискуссии на языковые темы в область публичной политики, что было бы неизбежно при любой либерализации.
публикация из журнала "Центр Азии"
май/июнь 2012
№9-12 (67-70)