Что делать с экономикой – самый трудный вопрос в любой стране, но на территории бывшего СССР он особенно сложный. Потому что, вольно или нет, но здесь всегда вспоминают советский опыт и чаще всего сравнения делаются далеко не в пользу либеральной рыночной действительности.
Основные аргументы обычно связаны с тем, что при социализме была некоторая социальная справедливость, что все были примерно равны, что у всех были квартиры, работа и относительная уверенность в завтрашнем дне. Экономисты чаще говорят о том, что во времена СССР решали масштабные задачи, строили заводы и фабрики, создавали объекты инфраструктуры, все это позволяло обеспечить всех работой. В то время как в условиях либеральной экономики, напротив, заметно выросло социальное неравенство, бывшие социалистические страны не только не создают новых производств, но и постепенно вообще теряют имевшиеся прежде производственные мощности. Вопрос о деиндустриализации все чаще ставится в соседней России.
В результате возникает определенная ностальгия по социалистическим временам, идет их идеализация. И это вполне естественно. Потому что со временем все плохое забывается, а вспоминается только хорошее.
Но в то же время у многих серьезных экономистов есть понимание того, что социалистическая экономическая модель была в целом неэффективна. Она была способна решать масштабные задачи, например создать с нуля крупные предприятия – построить тракторный завод, запустить человека в космос. Но это происходило за счет максимального изъятия ресурсов из общества, а также ограничения потребительского спроса в масштабах всей страны. Экономика носила мобилизационный характер, когда все ресурсы, и трудовые, и материальные, могли быть направлены на решение самых разных грандиозных задач. Соответственно, в СССР могли сделать практически все, к чему, собственно, здесь и стремились.
Параллельно в СССР пытались добиться автаркии – автономного производства всех необходимых товаров, с тем чтобы как можно меньше зависеть от импорта. Потому что как раз в области импортно-экспортных отношений находилось самое слабое место советской экономики, так как здесь ей приходилось вступать во взаимодействие с остальным миром. И это было ахиллесовой пятой экономической модели Советского Союза. Во-первых, в связи с тем, что вопросы эффективности, окупаемости и прибыли во всем внешнем мире имели большое значение. С капиталистической точки зрения советская экономика была неокупаемой и неэффективной. И это было хорошо видно именно при экономическом взаимодействии двух систем. Во-вторых, в связи с разницей в обеспечении потребительского спроса. Потребительский спрос был важным элементом капиталистической экономики, ее двигателем прогресса. При социализме потребительский спрос имел второстепенное значение по сравнению с глобальными государственными задачами.
Неэффективность всей системы особенно сказывалась на длинной дистанции, когда снижался эффект от срочной мобилизации людей и ресурсов. Любые ресурсы все равно были ограничены даже на такой огромной территории, которую занимал СССР. К примеру, у вас есть возможности распоряжаться всеми ресурсами огромной страны – людскими и материальными. Вы считаете, что для страны нужно построить завод в тайге или железную дорогу через ту же тайгу, вы направляете туда людей, технику, обеспечиваете их запасами и материалами, строите город со всей инфраструктурой.
Во всей этой схеме вообще не ставится вопрос об эффективности и окупаемости проекта. Потому что этот завод или железная дорога нужны вам для решения стратегических задач. И таких проектов у вас много, потому что вы к тому же находитесь во враждебном окружении, и вам необходимо участвовать в гонке вооружений. В результате почти каждый такой завод не окупается и не является прибыльным. Он добавляется к длинному списку неэффективных объектов, которые должны обеспечиваться из общей кассы советской экономики.
До определенного момента это не составляет проблемы, потому что с лихвой компенсируется полученными выгодами – всеобщей занятостью населения, ростом показателей производства товаров и услуг, развитием сопутствующих производств в таких новых городах – жилищного строительства, пищевой индустрии и т. д. Но любые ресурсы все равно конечны. Даже самая централизованная экономика должна где-то брать ресурсы для покрытия все время возникающих потребностей.
Здесь самый главный вопрос – способна ли такая страна, стремящаяся к автаркии, поддерживать существование подобной экономической модели только за счет внутренних ресурсов? До определенного момента да, способна, но любые ресурсы постепенно истощаются. Очень показательна ситуация, когда в СССР к 1970-м годам были практически полностью исчерпаны трудовые ресурсы русской и украинской деревень. В результате стало очень сложно организовывать массовую трудовую мобилизацию относительно дешевой рабочей силы и отправку ее в отдаленные районы на реализацию новых масштабных проектов. Более того, в позднем СССР приходилось уже мотивировать рабочую силу для работы в сложных условиях. А это была дополнительная нагрузка на экономику. Кроме того, государство должно было удовлетворять растущие потребности населения всех уже построенных за годы ускоренной модернизации многочисленных городов, созданных вокруг крупных фабрик и заводов. Ответственность за их снабжение лежала исключительно на государстве.
Неэффективность крупных заводов и фабрик можно было скрыть за цифрами плановой экономики и неликвидами, которые складировались в рамках системы такой специфической организации, как Госснаб, и закрыть на это глаза. Гораздо сложнее было скрыть неэффективность сельского хозяйства. Потому что снабжение населения крупных городов и огромной армии было политической задачей. И здесь государство не справлялось.
Кроме того, неэффективность государственных предприятий была очевидна и в научно-технической сфере. Несмотря на все успехи военно-промышленного комплекса и достижения науки, выражавшиеся во множестве патентов на изобретения, в техническом плане страна все равно, пусть, может быть, немного, но на постоянной основе отставала от западных конкурентов, особенно в гражданской сфере. Вопрос был не в идеях, вопрос был в их реализации. Поэтому и были нужны в СССР постоянные закупки за рубежом современного оборудования.
Поэтому в СССР направляли часть произведенной продукции на экспорт, с тем чтобы получить взамен ту продукцию, которую не могли произвести у себя, или были не в состоянии удовлетворить спрос самостоятельно. В основном завозили оборудование и продовольствие, которые можно было бы использовать для решения задач в рамках плановой экономики. То есть для обеспечения снабжения населения промышленных центров продовольствием и части предприятий современным оборудованием.
Для получения такой продукции были необходимы новые капитальные вложения в освоение месторождений газа и нефти, производство металлов и других товаров, предназначенных для экспорта, что требовало нового расхода ресурсов и появления новых обязательств перед населением вновь создаваемых городов. Каждый такой город являлся еще одним неэффективным затратным проектом, содержание которого ложилось на перегруженную и все также неэффективную экономику.
Это сейчас хорошо известно, эффективно или нет то или иное производство. Например, в современной России отказались от разработки богатейшего Штокмановского месторождения на шельфе в связи с высокой себестоимостью производства. Себестоимость добычи тысячи кубометров газа на Штокмане при первоначальных расчетах должна была составить 270 долларов. В то время как в Северной Америке, куда и должен был быть направлен газ со Штокмана, его рыночная цена сейчас варьируется от 100 до 120 долларов за тысячу кубометров. В условиях глобального мирового рынка такая экономика проекта оказалась неприемлемой.
Естественно, что в условиях плановой экономики в СССР это было бы непринципиально. Важно было произвести продукт, продать его на экспорт и получить валюту. Сколько это вам стоило внутри страны, было не так важно. Все издержки можно было компенсировать внутри одного громадного госпредприятия – всей советской экономики. То же самое было актуально и для внутреннего производства. Никто не считал себестоимость доставки угля из Караганды или фосфоритов из Каратау в другие части Советского Союза, например в Прибалтику. Однако к этим производствам были привязаны десятки и сотни тысяч людей.
Но более важно, что система была очень негибкой. Распределение ресурсов было большой проблемой. Очень показательна ситуация перед распадом СССР, когда в связи с падением цен на нефть стало не хватать валюты для покрытия потребительского спроса. Тогда в стране наметился острый дефицит продовольствия и оборудования для производства потребительских товаров. Если не стояло задачи менять систему, то решение проблемы было связано с перераспределением ресурсов, то есть нужно было направить часть валюты от экспорта нефти на закуп необходимых товаров, с тем чтобы попытаться решить оперативную проблему. Однако это означало бы сократить поставки для нужд армии, оборонного комплекса и союзников по коммунистическому лагерю. Тогда было решено, что это недопустимо, и в СССР накануне его падения производили практически прежние объемы танков, военных самолетов и ракет, а также содержали огромную армию.
С военным производством все также было сложно. Наиболее типичный пример неэффективности даже такого мощного механизма, как советский ВПК, был связан со строительством крупных кораблей-авианосцев. В позднем СССР построили ряд авианосцев – «Киев», «Минск» и т. д., но не построили для них соответствующих причалов, потому что планирование строительства авианосцев и причалов для них проходило по разным плановым ведомствам. К примеру, американский авианосец плавает полгода в океане, затем встает у причала, отключает механизмы и получает энергию и все необходимое с берега и не тратит собственных ресурсов. Советские авианосцы вынуждены были все время стоять на рейде и тратить ресурсы своих машин. В результате их пришлось быстро списать, потому что для восстановления уже нужен был не просто ремонт, а замена всей системы.
Аналогичные проблемы с эффективностью были по всему так называемому социалистическому лагерю – от Восточной Германии до Китая и Вьетнама. Общим было то, что государство выступало в роли огромной корпорации, оно отвечало за все сразу, и естественно, что все недовольство населения также концентрировалось на нем. Конечно, у государства в случае возникновения проблем были возможности организовать репрессии, но у этого метода были свои ограничения. Когда страх в обществе постепенно пропал, тогда неудовлетворенный потребительский спрос населения, сконцентрированного в огромных трудовых коллективах, стал большой проблемой для социалистического государства.
Однако главное, что социализм все же рухнул не потому, что сама идея была плоха, а потому, что ее оказалось невозможно реализовать на практике. Получившаяся в итоге одна-единственная гигантская корпорация плохо управлялась, была неповоротлива и неэффективна. Для нее в принципе была характерна низкая эффективность при всеобщей ответственности государства и отсутствии мотивации у всех винтиков огромной государственной машины. Она могла существовать, пока не были израсходованы все ресурсы – материальные и человеческие. При этом население было охвачено социальной апатией.
На Западе, в капиталистическом мире, недовольство государством обычно концентрируется в отдельных социальных слоях и группах населения. При советском социализме недовольство деятельностью государства на позднем этапе его существования оказалось почти всеобщим. В результате все социалистические страны стали искать способ выйти из образовавшегося сложного положения. Они рассчитывали повысить эффективность системы, не меняя при этом ее основ. Под основами понимали имевшуюся мощную промышленную базу и социальную политику. Казалось, что нужно только удовлетворить потребительский спрос.
Выход в свет
У каждой бывшей социалистической страны был свой вариант поиска путей выхода из сложившейся сложной ситуации, хотя общее понимание проблемы говорило о том, что нужно было найти способ наладить взаимодействие с мировой экономической системой. Кто-то, как СССР, пошел по пути политической и экономической либерализации одновременно. Другие, как страны Восточной Европы, просто присоединились к европейским капиталистическим государствам. Третьи, как Китай и Вьетнам, сделали ставку на азиатскую модернизацию, которая отдает приоритет поэтапной экономической либерализации.
Но в целом это все равно было масштабное поражение той общественно-экономической модели государственного социализма, которая так сильно изменила жизнь традиционных обществ и возможности которой в свое время казались безграничными. Пытаясь перейти к капиталистическим стандартам, бывшие коммунистические страны в любом случае системно проиграли. Потому что понятно, что на рынке преимущество имеют те, кто и сформулировал правила игры, кто давно играет по этим правилам и привык к их преимуществам и негативным моментам, включая периодические кризисы перепроизводства.
Однако население в социалистических странах в своем большинстве на тот момент выиграло. Оно смогло удовлетворить свои неудовлетворенные потребности. При этом многие жители новых капиталистических государств входили в рынок с неким социалистическим багажом. Они еще имели доступ к распределительной системе советского образца, в городах им достались квартиры, в которых они проживали, в сельской местности – дома и небольшая доля в приватизируемых колхозах. На первом этапе государство поддерживало низкие цены на услуги. И, наконец, падение огромной советской корпорации открывало новые возможности для ее бывших работников, и они постарались ими воспользоваться. Не всем это удалось, но этот процесс вызвал своего рода «золотую лихорадку» первоначального накопления, которая породила новые социальные слои населения, более привычные для мира капитализма.
Но главное заключалось в том, что любое реформирование социалистической системы неизбежно вело в мир капиталистических отношений. И всем предстояло пройти этот путь, как бы ни пытались некоторые страны сохранить старые советские правила игры.
Немецкий порядок
Наиболее показательный пример полного и тотального завершения социалистического эксперимента – это судьба экономики Восточной Германии, по меркам социалистического лагеря она была довольно развитой, хотя восточные немцы никогда не могли сравниться с экономикой Западной Германии. На примере этих двух независимых немецких государств можно было наблюдать, как разные социально-экономические условия в рамках одного очень трудолюбивого народа влияют на итоговый результат.
В частности, после Второй мировой войны в советской зоне оккупации Германии остались значительные производственные мощности автомобильной промышленности. Крупнейшим центром автомобильного производства была Саксония. Хотя советские военные в счет репарации вывезли из Восточной Германии много станков и оборудования, но рабочие и инженеры-то остались. На немецкий запад убежали менеджеры-управленцы и часть инженеров. Но именно на западе Германии автомобильная промышленность в итоге стала мотором экономического роста.
Здесь действовали крупные фирмы «Опель», «Фольксваген», «БМВ», «Мерседес», «Ауди», «Порше» с самой разной линейкой автомобилей, с самой высокой нормой прибыли в капиталистическом мире и высокооплачиваемыми рабочими местами. На востоке таких успехов не было. Символом восточногерманского автомобилестроения был знаменитый «Трабант» с мотоциклетным двигателем. Об эффективности его производства история умалчивает. Естественно, возникает вопрос: в чем было отличие между двумя системами в отношении как минимум автомобильного производства? При том что люди были везде одинаковыми и до войны работали на одних и тех же заводах. Разница, очевидно, заключалась в системе и ее эффективности. В ГДР, как и во всех социалистических странах, всем управляла одна корпорация, которая понемногу занималась машинами, зубной пастой, ботинками и всем прочим, а также распределением всего произведенного.
Но хотя в Восточной Германии эффективность была выше, чем в СССР, сказывались немецкая склонность к порядку и педантизм, тем не менее люди здесь в основном были недовольны. Главная причина заключалась в разнице в потребительских возможностях в двух немецких государствах, о чем рабочие в ГДР были прекрасно осведомлены. Да, у них были рабочие места, в ГДР производили широкую линейку товаров, социальная политика была весьма развитой, включая детские сады и решение жилищного вопроса. Однако сравнение в уровне жизни и потребительских возможностях были не в пользу ГДР, потому что восточногерманская экономика, как и любая другая социалистическая, компенсировала общую неэффективность экономией за счет потребительского спроса.
Вернее, плановая экономика предполагала, что государство определяет структуру потребительского спроса. А так как неэффективность и негибкость распространялась и на предприятия, производящие потребительские товары, то возникала проблема качества обеспечения спроса. С этим была связана общая неудовлетворенность населения. В конечном итоге она и стала причиной падения Берлинской стены и объединения Германии. Люди не хотели ждать, они не стремились даже попытаться что-то самостоятельно сделать с довольно развитой по меркам социалистического лагеря восточногерманской экономикой, потому что потребительский рай был так рядом и он манил их своим блеском. Тем более что Западная Германия была готова пойти на все необходимые траты.
В итоге вся промышленность бывшей ГДР перешла в руки соответствующих западногерманских компаний. Для последних местные предприятия не представляли ценности ни с точки зрения оборудования, ни наличия рабочих рук. Главная ценность заключалась в дополнительно приобретаемой доле потребительского рынка. Так как восточные немцы получили западные марки, они стали частью (от 12 до 15 процентов) большого рынка Германии. Западным компаниям было невыгодно возиться с восточными предприятиями, их реформированием, техническим перевооружением, избавлением от социальной нагрузки и т. д. Проще было увеличить на 15 процентов масштаб производства на западных заводах и полностью закрыть вновь образовавшийся спрос.
В результате в Восточной Германии из прежних предприятий сохранилось лишь несколько успешных производств. Люди лишились работы, молодежь поехала на запад, государство вынуждено было за счет налогов с западных земель оплачивать социальное содержание восточных провинций и их развитие. Конечно, недовольных в бывшей ГДР было немало, они есть и сейчас. Их недовольство питает так называемую «остальгию», тоску по восточной (ост) Германии. Кстати, показательно, что восточные немцы не получили от советского прошлого занимаемые ими квартиры в качестве безвозмездного дара, как это произошло, к примеру, в Казахстане. Вся собственность бывшей ГДР перешла к немецкому государству. И это тоже было следствием излишней торопливости восточных немцев на пути к объединению Германии. Гораздо логичнее было сначала разобраться с наследством ГДР, а затем идти на объединение.
Но западногерманская модель была весьма эффективной в целом, в том числе и в социальном плане. Она просто распространилась на новые земли и привнесла западную систему организации. И теперь только в музее в Берлине можно увидеть все, что когда-то производилось в ГДР, – от зубной пасты до машин «Трабант».
Возникает вопрос: был ли шанс все это сохранить? Ответ вполне очевидный – шанс был, но только если бы Восточная Германия сохранила свою государственную самостоятельность. И тогда она была бы сейчас похожа на Болгарию, Венгрию или Польшу. Что лучше – вопрос открытый, потому что набор средств и методов осуществления перемен в социалистической экономике везде был одинаков. С этой точки зрения важно, что у восточных немцев были богатые родственники, у болгар и поляков их не было.
Но везде в результате реформ возникала проблема – отсутствие каких-либо больших производственных и экономических результатов. Соответственно, рабочих мест стало мало, социальная политика стала хуже, новых производств не открывалось. Однако при этом только некоторая часть обществ восточноевропейских стран хотела бы возврата в прежние социалистические времена с их гарантированными рабочими местами и т. д. Большая часть этого не хочет. При капитализме общество становится неоднородным во всех смыслах и многие предпочитают самостоятельно решать свои проблемы в открытом в экономическом и политическом плане обществе.
Пример с экономическим объединением Германии показателен еще и в том плане, что немцы с запада подошли к реформированию экономики и общества Восточной Германии как к процессу исправления неправильной, с их точки зрения, государственной политико-экономической системы. То есть, другими словами, для них это было нечто вроде лечения болезни. Для нас, бывших советских, это звучит очень обидно. Все-таки мы помним государственную мощь прежней системы. Но для капиталистических европейцев социалистическая модель советского образца – это неправильная система.
И дело не только в том, что при социализме нет частной собственности, фондового рынка, конкуренции, сопутствующих им институтов. Более важно, что при социализме нет свободы личности, все находится под контролем государства, которое стремится к однородности среды обитания. Причем свободы даже не политической, а скорее экономической. Поэтому, хотя определенная ностальгия по советским временам, несомненно, присутствует и в бывшей Восточной Германии и в других странах Восточной Европы, она охватывает в основном социально пассивные слои населения. Активная часть общества вполне довольна произошедшими переменами.
В целом, когда встает вопрос об изменении социалистической системы, как это произошло в Восточной Европе, то ее просто демонтировали, следуя логике западного капитализма. В то время как в мире социализма, понятное дело, изначально ждали не этого, а более мягкой настройки уже существующей системы. Собственно, у нас есть два примера такой настройки. Один был связан с СССР, а затем с Россией и другими новыми независимыми государствами, другой – с Китаем.
Новые рецепты для старой кухни
Обычно на территории бывшего СССР мы полагаем, что китайский опыт – это лучший пример реформирования социалистической экономики. Советский Союз, напротив, продемонстрировал худший пример, а его наследники никак в своем большинстве не могут адаптироваться к новым капиталистическим условиям. При этом в СССР была достаточно развитая индустриальная экономика, большой научно-технический потенциал, образованное население, запасы сырья, и казалось, что именно здесь все и получится. Китай начинал в худших условиях, и мало кто верил в его конечный успех.
Известно, что главная причина фиаско СССР и одновременно выхода Китая на траекторию экономического развития была связана с политикой. В самом общем смысле в СССР предпочли совместить политическую и экономическую либерализации, это закончилось печально. В Китае сначала тоже шли по такому же пути, но после кризиса 1989 года (события на площади Тяньаньмынь) сделали своим главным приоритетом экономическую либерализацию, закрыв тему политических перемен.
Политические решения сыграли определяющую роль. Потому что для обеих стран суть происходящего не менялась. В любом случае это была принципиальная сдача прежних социалистических позиций. Соответственно главный вопрос был связан с решением тактических вопросов при поиске путей адаптации к условиям жизни в мировой капиталистической экономике. И вот здесь методика оказалась разной. При том, что ни у Китая, ни у СССР, а потом России, Казахстана и т. д. изначально не было никаких институтов для нормального функционирования рыночного хозяйства. Все приходилось создавать с нуля.
Такая ситуация автоматически ставила всех бывших социалистов в трудное положение и менее выгодное по отношению к развитым капиталистическим странам. Кроме того, им пришлось открыть рынки, чтобы удовлетворить огромный спрос населения и промышленности. Особенно это справедливо для территории бывшего СССР. Открытие рынков привело к необходимости конкурировать с внешними производителями. А здесь сразу проявилась неконкурентоспособность большей части предприятий.
Например, предприятия легкой промышленности вроде обувной фабрики «Жетысу» в Алма-Ате были не в состоянии конкурировать с импортной продукцией, они были обременены социальной сферой, у них было слишком много работников, устаревшее оборудование. И в новых условиях они моментально потеряли внутренние рынки сбыта, что поставило их на грань катастрофы.
В бывшем СССР на фоне политики экономической либерализации такие предприятия были обречены. Точно так же, как и военно-промышленное производство. Новые независимые государства были не в состоянии поддерживать заказ на военную технику на прежнем советском уровне. Выжили только те, которые со своей продукцией могли конкурировать на внешнем рынке, или те, которые имели социальную значимость, и государство не могло допустить их падения.
Характерно, что на территории Казахстана большая часть закрывшихся предприятий с советского времени относились или к легкой промышленности или к ВПК. Один казахстанский экономист писал, что из двух тысяч предприятий в Казахской ССР до наших дней дожили только сто. Во-первых, это неправда. Во-вторых, те, которые совсем закрылись, это были предприятия легкой промышленности вроде той же фабрики «Жетысу» или предприятия ВПК. Их было особенно много в закрытых городах – Володарске, Степногорске и т. д. Хотя некоторые все же остались – завод «Зенит» в Уральске, танкоремонтный в Семипалатинске и т. д. Государство по мере возможностей обеспечивает им спрос.
В условиях открытой конкуренции выжили те предприятия, которые были ориентированы на внутренний или внешний спрос. Все, что можно поставить на экспорт, имело ценность, как и все, что имело спрос внутри страны. Поэтому в России и Казахстане живы все кондитерские фабрики, нефте- и газоперерабатывающие предприятия, металлургические заводы, частично заводы по производству удобрений и т. д. До определенного момента был жив и автопром, потому что машины ВАЗа долгое время были дешевле импортных аналогов. К тому же стоит учитывать и огромный отложенный спрос на автомобили.
Собственно, в той же России, Казахстане, Украине в свободный рынок кинулись, как в омут. Институты для рынка создавались на ходу. Например, в первые годы не умели управлять инфляцией. Тогда центральные банки выполняли такую же роль, как и их коллеги на Западе, – они финансировали экономику за счет кредитов. При этом проекты в основном не выполнялись, финансовая дисциплина была крайне низкой, а экономика между тем получала от центральных банков все новые и новые денежные потоки. В результате происходил бурный рост инфляции, что вело к обесцениванию местной валюты, а одновременно и кредитов.
Потом центральные банки новых государств перестали накачивать экономику деньгами и перешли к жесткой монетарной политике, ограничив денежное предложение внутри страны. В конце 1990-х годов денежная масса в Казахстане составляла около 10 процентов от ВВП. При том, что в Европе она была 60–70 процентов, а в Японии достигала 130. Объем денежной массы очень важный показатель. Он демонстрирует, сколько денег может быть освоено в рамках той или иной экономической системы без риска инфляции. Центробанки теоретически могут выделять экономике много денег, главное, чтобы они работали, чтобы были связаны проектами, желательно долговременными. В конечном итоге важны общие правила игры, включая все ее составляющие.
Когда центробанки в Казахстане и России осознали все проблемы с инфляцией, они сделали борьбу с ней своим главным приоритетом. После этого они сосредоточились на том, за что их и критикуют сегодня, называя обменным пунктом. То есть, когда центробанки нефтедобывающих России и Казахстана скупают валюту, поступившую за счет экспорта нефти и других материалов, именно это и является главным источником расширения денежной массы в этих странах. Если валюты много, она идет в накопление в различных резервных фондах, а экономика получает деньги. Если ее мало, например, когда низкие цены на нефть, то денежная масса, естественно, сужается. Поэтому в конце 1990-х годов, когда цены на нефть были чуть больше 10 долларов за баррель, объем денежной массы у нас был незначительным. Когда же цены на нефть выросли, то и денежная масса увеличилась.
Такая политика ориентирована на поддержание низкой инфляции в наших странах, которая все равно выше, чем на Западе. Парадокс, у нас в экономике в обороте меньше денег, например, в России 40 процентов от ВВП, но выше инфляция (6–7 проц.). В развитых странах инфляция меньше (1–2), но больше денег в обороте (денежная масса примерно 70 проц. от ВВП). При этом у нас выше стоимость коммерческих кредитов, меньше 15 процентов годовых их трудно найти на рынке.
Банки оправдывают высокую ставку отсутствием реального долгосрочного финансирования. Потому что центробанки «длинных» денег им не дают, ставка рефинансирования носит формальный характер, а основные активы у банков состоят из депозитов населения и предприятий. Соответственно банки должны давать кредиты не ниже ставки депозита и не ниже уровня инфляции плюс плата за риск.
Поэтому в наших странах обычно призывают к расширению финансирования экономики, к восстановлению практики предоставления кредитов банкам второго уровня, к снижению ставок по кредитам. Теоретически это должно привести к удешевлению кредитов для конечных заемщиков, оживлению деловой активности, появлению новых проектов, рабочих мест и т. д. С этой точки зрения главная проблема состоит в недофинансировании экономики.
Если мы станем использовать обычные западные методы предоставления экономике дополнительной ликвидности, мы тут же столкнемся с ростом инфляции до двузначных величин. И это не очень хорошо для экономики – она сразу теряет ориентиры. Собственно, здесь и кроется фундаментальная разница между нашими экономиками. Это барьер, который мы не можем преодолеть.
Вопрос о том, почему так происходит, является самым сложным в нашей действительности. Именно это обстоятельство препятствует нашим странам добиться полноценной интеграции в мировую экономическую систему. Во многом именно оно является главной причиной деиндустриализации России, а также может объяснить, почему в Казахстане при всех наших возможностях все равно растет импорт и зависимость от экспорта сырья. Почему мы ничего не производим и мало поставляем на экспорт готовой продукции.
И дело здесь не в политике правительств наших стран, которые не предоставляют банкам дешевые кредиты для рефинансирования экономики, как это делают на Западе. Дело также не в том, что наши государства придерживаются крайне осторожной политики в области инвестирования в масштабные проекты. Вместо того чтобы просто выделить деньги на строительство чего-то крупного или взять их из Нацфонда, они привлекают инвестиции, внутренние и внешние, берут в долг под рыночные проценты и одновременно размещают накопленную валюту под минимальные проценты в западные обязательства. Именно это в Казахстане является предметом критики со стороны экономического сообщества.
Но правительство не может просто взять и потратить деньги. Сегодня у него есть главный ориентир в экономике – уровень инфляции. Это как своего рода опорная точка. Критики говорят, что не надо бояться того, что будет инфляция, что страхи правительства по этому поводу сильно преувеличены и сейчас далеко не девяностые годы.
Но фундаментальные основы наших с Россией экономик пока еще далеко не соответствуют обычным западным стандартам. Формально у нас все уже создано, есть соответствующие рыночные институты, мы давно уже часть мировой экономики. Но последнее обстоятельство остро ставит вопрос о конкуренции и рыночных механизмах регулирования.
А здесь все очень сложно. Доступ к деньгам – это одна часть проблемы, реализация проекта – это совсем другое. Можно перечислить множество проектов, которые начинали у нас за последние пятнадцать лет и которые ничем не заканчивались. Не говоря уже об откровенном мошенничестве. Сегодня на рынке после бурного развития последних десятилетий никто никому особенно не верит. И самое главное – банки не верят клиентам, отсюда жесткие требования к кредитованию. Но это и понятно, с учетом числа проблемных кредитов в банковской системе. Но клиенты не верят банкам, потому что те пытаются застраховаться на случай появления проблемных клиентов. Отсюда высокие проценты, пени и прочие затраты.
В принципе для либеральной экономики очень важный момент – это способность изъятия заложенного имущества. Есть даже такой показатель – срок, по которому в той или иной экономике в собственность банка переходит заложенное имущество. Лидером здесь является Великобритания. У нас же существуют общественные движения, которые ведут борьбу за введение закона о невозможности изъятия единственного имущества. Понятно, что его никогда не примут, это означало бы поставить крест на ипотечном кредитовании в стране. Но общественные настроения весьма показательны.
Интересно, что практически все известные экономисты в Казахстане выступают с антилиберальных позиций. Только Ораз Жандосов, когда дает комментарии, старается с либеральных позиций объяснить логику правительственных решений. Так было, например, когда правительство заявило о намерении после долгого перерыва выйти на рынок внешних заимствований. Тогда государство критиковали за то, что оно хочет занимать деньги на внешнем рынке в то время, когда само размещает средства под небольшие проценты в западные государственные ценные бумаги. Логика государственных чиновников заключалась в том, что рынку нужны ориентиры цены размещения денег на внешних рынках. Это очень либеральная логика.
Парадокс ситуации в том, что государство и в Казахстане и в России придерживается вполне либеральной практики, и это объяснимо, потому что таковы правила игры на мировом экономическом рынке. Эти правила нужно соблюдать, если не хотите проблем для экономики. Если же вы собираетесь играть по несколько другим правилам, вы должны иметь программу и готовность рисковать, понимание того, что вы делаете, и учитывать все риски, в том числе и угрозу инфляции.
Интересно, что даже Россия, с ее сильным антилиберальным настроем и стремлением усиливать роль государства в экономике, все равно держит на ключевых экономических должностях либералов вроде Кудрина, Силуанова и Улюкаева. Потому что осознанно или нет, но наши экономики всегда готовятся к будущему кризису, а здесь либералы-экономисты нужны даже самым жестким государственникам в качестве будущих «пожарных».
Это постоянное ожидание кризиса наглядно демонстрирует, что мы все еще чужие в мировой экономической системе. Отсюда возникает дилемма – что нужно сделать, чтобы преодолеть комплекс новичка? По сути, ничего нового придумать нельзя, набор возможных вариантов хорошо известен.
Но самое главное – мы уже находимся в мировой экономической системе, сильно зависим от нее, уступаем ей в конкурентоспособности и эффективности, проходим вместе с ней все циклы колебания рынков. Поэтому нет другого пути, кроме как следовать ее правилам, постепенно улучшая внутренний экономический климат. Как раз здесь проблем еще очень много. У нас чуть меньше, чем в России, но так и задачи у соседей принципиально другие.
Вопрос в том, что нельзя все время оглядываться на прежнюю экономическую мощь СССР. Она создавалась в других условиях и для других целей. Очень показательно, как в России последние два года пытались обеспечить рост экономики за счет масштабных государственных инвестиций в военно-промышленный комплекс и самые разные проекты. Но это не помогло, российская экономика на грани рецессии, несмотря на высокие цены на нефть. Во многом потому, что многие предприятия, когда-то построенные в СССР, сегодня неконкурентоспособны в условиях мирового рынка.
И это очень печально для многих, потому что нет прежней кристальной ясности советской плановой экономики. Но осталась ностальгия. Однако для выживания в конкурентной среде глобальной экономики этого недостаточно.
публикация из журнала "Центр Азии"
июль-август 2013
№ 4 (86)
